Во всем, что касается пола и деторождения, Мэгги быласовершенной невеждой — жизнь, как нарочно, преграждала ей доступ к каким-либознаниям по этой части. Отец строго делил семью: мужчинам — свое, женщинам —свое; при матери и сестре никогда не говорили о племенном скоте, о случке иокоте, никогда не показывались им на глаза полуодетыми. Книги, которые дали быдевочке хоть какой-то ключ, в Дрохеду не попадали, и у нее не было подруг,сверстниц, способных пополнить ее образование. Постоянные хозяйственные заботыприковали ее к дому, а вокруг дома не происходило ничего, связанного с полом.На Главной усадьбе почти все животные были холощеные. Мэри Карсон не разводилалошадей, а покупала в Бугеле у Мартина Кинга, у него был конный завод; но еслине разводить лошадей, с жеребцами одна морока — и в Дрохеде не было ни одногожеребца. Был, правда, бык, дикий, свирепый зверь, но соваться туда, где егодержали, строжяйше запрещалось, и напуганная Мэгги близко не подходила. Собакисидели в конурах на цепи, о получении чистопородного потомства заботились повсем правилам науки, за этим следили орлиным глазом Боб или сам Пэдди, и сюдатоже доступа не было. И некогда было присматриваться к свиньям — Мэгги ихтерпеть не могла и досадовала, что приходится задавать им корм. По правдеговоря, ей ни к кому некогда было присматриваться, кроме малышей"братишек. А неведение порождает неведение; когда тело и разум еще непроснулись, они проспят и такие события, которые естественно отметит тот, ктопредупрежден.

Перед самым днем рождения, когда Мэгги исполнялосьпятнадцать, в разгар оглушающей летней жары, она стала замечать на трусикахбурые пятна. Дня через два они исчезли, а через полтора месяца опять появились,и тогда стыд сменился ужасом. Сперва она приписала их своей неопрятности, этобыло унизительно, но во второй раз стало ясно, что это кровь. Мэгги понятия неимела, откуда это — наверно, из кишок. Три дня спустя слабое кровотечениекончилось, и ничего такого не было больше двух месяцев; никто не заметил, какона тайком стирала трусики, ведь на ней лежала почти вся стирка. В следующийраз она почувствовала еще и боль, а ведь у нее никогда в жизни ничего неболело, разве что стошнит от волнения. И кровь шла все сильней и сильней. Онапотихоньку утащила старые пеленки близнецов и пыталась повязываться подтрусиками и дрожала от ужаса — вдруг просочится наружу.

Когда смерть унесла Хэла, то был внезапный, грозный инепостижимый удар судьбы; но какой ужас — уходить из жизни так медленно,постепенно. И мыслимо ли пойти к отцу с матерью и сказать им, что умираешь откакой-то мерзкой, постыдной кишечной болезни? Только Фрэнку она, пожалуй,призналась бы в своих мучениях, но Фрэнк далеко, и неизвестно, где его искать.Мэгги наслушалась разговоров о раке и злокачественных опухолях, за чашкой чаяженщины нередко рассказывали о том, как долго, мучительно умирали их подруги,матери, сестры, и теперь она ничуть не сомневалась — ее внутренности тожепожирает какая-то опухоль, неслышно въедается все глубже, тянется к холодеющемуот страха сердцу. Ох, как не хочется умирать!

Смерть она тоже себе представляла смутно. Что станется с неюв непонятном загробном мире? Религия была для Мэгги не духовной пищей, а скореесводом правил и законов и никак не могла стать ей опорой. В смятенном сознаниибеспорядочно сталкивались какие-то слова, обрывки того, что при ней говорилиродители, их знакомые, монахини, священники в своих проповедях, чем грозилизлодеи в книжках. Нет, никак не могла она примириться со смертью; и по ночам, врастерянности, в ужасе, пыталась вообразить: смерть — это нескончаемая ночь илипропасть с огненными языками, а за нею лежат золотые поля, но через нее надоеще перепрыгнуть; или это что-то вроде исполинского воздушного шара, в немзвучат дивные песнопения и через несчетные цветные стекла внутрь льется свет.

Мэгги как-то притихла, но это было совсем не похоже намирную, мечтательную отрешенность Стюарта: она застыла, закаменела, как зверекпод леденящим взглядом змеи. Она вздрагивала, когда с нею неожиданнозаговаривали, и когда ее с плачем звали малыши, суетилась вокруг них, не зная,как искупить недолгую забывчивость. А в редкие свободные минуты убегала накладбище к Хэлу — единственному знакомому ей покойнику.

Все заметили перемену в Мэгги, но понимали так: девочкастановится взрослой, и никто не задумался, а что это для нее значит, —Мэгги слишком хорошо скрывала свое отчаяние. Давние уроки она усвоила прочно,самообладание у нее было потрясающее, гордость неслыханная. Никто не должензнать, что с нею происходит, она не выдаст себя до конца; примеры всегда былиперед глазами — Фиа, Фрэнк, Стюарт, а она той же породы и унаследовала тот женрав.

Но отец Ральф бывал в Дрохеде постоянно, следил запреображением Мэгги, и, когда она расцвела было девической прелестью и вдругстала гаснуть и утратила всю свою живость, его охватила тревога, а потом истрах. У него на глазах тают, чахнут и тело ее, и душа; Мэгги ускользает отвсех, замыкается в себе, и невыносимо смотреть, как она превращается во вторуюФиону. Огромные глаза распахнуты навстречу какому-то надвигающемуся ужасу,матово-бледная кожа, не знающая ни загара, ни веснушек, становится всепрозрачней. Если так пойдет дальше, думал он, скоро от нее останутся одниглаза, она скроется в них, как змея, глотающая собственный хвост, и в мире,невесомый и почти незримый, будет двигаться только серебристый луч, елеуловимый краешком глаза, словно пугливые тени и темные пятнышки, мелькающие набелой стене.

Ну нет, он выяснит, в чем дело, даже если правду придетсявырвать у нее силой. Как на грех, совсем несносной стала Мэри Карсон, ее злилакаждая минута, которую он проводил в доме Клири; лишь бесконечное терпение,изворотливость и такт помогали отцу Ральфу скрывать, как все в нем бунтуетпротив ее самодурства. И столь несвойственное его натуре пристрастие к Мэгги невсегда одерживало победу над хитроумием природного дипломата, не заглушало итайного довольства: приятно видеть, что его обаяние покоряет даже упрямуювздорную ведьму Мэри Карсон. В душе его бушевала и рвалась с привязи донынедремавшая нежность, жажда заботиться о чьем-то благополучии, кроме своегособственного, но пришлось признать, что бок о бок с этим чувством уживается идругое: холодная кошачья жестокость, стремление взять верх над тщеславнойдеспотичной бабой, одурачить ее. О, ему всегда этого хотелось! Старой паучихевовек не взять над ним верх!

Наконец он ухитрился сбежать от Мэри Карсон и застигнутьМэгги врасплох на маленьком кладбище, в тени совсем не воинственного бледногокарающего ангела. Она смотрела в слащаво-умиротворенное лицо статуи, самаолицетворение страха: разительный контраст бесчувственности и чувства,подумалось ему. Но сам-то он здесь зачем? Чего ради он гоняется за ней, каквстревоженная наседка, его ли это забота? Разве не матери с отцом полагалось бывыяснить, что с ней творится? Да, но они ничего худого не замечают, для них оназначит куда меньше, чем для него. И потом, он ведь пастырь духовный, и его долг— приносить утешение тем, кто одинок и отчаялся. Нестерпимо видеть еенесчастной, но вот беда, так все сложилось, что он день ото дня сильнее к нейпривязывается. Столько уже накопилось благодаря ей милых ему случаев ивоспоминаний, и это пугает. Любовь к Мэгги и естественное для священникапобуждение всегда и всякого духовно поддержать боролись в нем с неодолимымстрахом — вдруг станешь кому-то нужен как воздух и кто-то станет как воздухнужен тебе.