Трупы жертв тёмного волшебства, оказывается, ещё не убрали. Они по-прежнему лежали в тех же позах, в каких настигла их смерть, каждый под едва заметным прозрачным покровом, накинутом святошами-дознавателями, то ли для сохранности и сохранения от разложения — при июньской-то жаре — то ли, возможно, для оберегания целостностой картины преступления. А может, и для удобства последующей работы менталистов, или даже некромантов. Хотя, конечно, последним придётся очень постараться.

От увиденного зрелища Филиппа замутило.

Приходилось ему несколько раз присутствовать на публичных казнях в Константинополе — обязанности посла включали и эту, малоприятную, с целью доказать султану лояльность Франкии и одобрение принимаемых мер в защите правопорядка и высшей законной власти. Но тогда на растерзание палачам отдавались преступники и заговорщики; сейчас же он видел перед собой буквально разорванное в клочья тело женщины, виноватой не в государственном преступлении, а лишь в торговле чужими девичьими телами на потребу приходящим аристократам. Это — да ещё, пожалуй, сребролюбие, вот и все её прегрешения. И здесь же нашёл страшный конец молодой поэт, лишь недавно сидящий с ним за одним столом и заплетающим языком мелящий глупости — но ведь юношеская глупость и скудоумие ещё не порок и не заслуживают столь страшного наказания!

— Голова осталась только у мужчины, — скорбно отметил за его плечом безымянный брат-инквизитор. — Увы… Заклинание уничтожения сработало, скорее всего, на желание женщины признаться кому-то; юношу задело, так сказать, заодно, рикошетом… Но хотя бы посмертные показания с него ещё возможно снять. К прочим парам можно не ходить — картина та же.

Филипп хотел было вздохнуть, но закашлялся — ноздрей достиг запах тления и крови.

Он развернулся к проводнику.

— Зачем вы мне это показываете?

— Затем, дорогой брат во Христе, чтобы вы реально оценили мощь той особы, которая не хотела быть разоблачённой, — вздохнул тот, не отводя глаз. — А помните Матильду? Сильнейшая ведьма… была, и то не смогла противостоять заклятью, подцепленному случайно. Страшная сила оказалась в руках той, по чьему заказу сотворили блудницу в никабе… Зачем? Дабы уберечь вас от чересчур порывистых поступков и самостоятельных дознаний. Много, знаете ли, бывало случаев, когда правдолюбцы пытались сами справиться с хищниками. Не помня при том прописной истины, что зверь, отведавший человеческой крови, будет алкать её снова и снова… Посмотрели? Ступайте, ваше сиятельство, ступайте. У вас ведь память хорошая, да и человек вы неглупый…

Филипп вышел молча.

В том же молчании покинул дом, поискал глазами карету… вспомнил, что явился сюда с де Келюсом пешком. И ещё кое-что вспомнил.

Вернулся — и кратко, чётко и дословно изложил умному брату-инквизитору, по-прежнему дежурившему у входа, всё, что услышал от ведьмы об Анжелике и её гнусном волшебстве, о загадочной Онорине, но главное — о травле графа де Камю. И опять смолк, ничего не ответив на благостное пожелание монаха «поберечь себя, как весьма, весьма ценного, и, возможно, единственного независимого свидетеля». Плевать ему было на свою ценность. Невозможность немедленно оторвать голову Лулу выбешивала, но посыл брата Тука он понял вполне: не суйся туда, где тебя сожрут и выплюнут косточки. Что ж, если надо — он подружится и с Инквизицией, и даст нужные показания Трибуналу, и… пойдёт её, Лулу, арестовывать — но всё же улучит момент и обязательно спросит: зачем?

Он уже забыл, куда шёл, совершенно потеряв направления, бредя по Лютецким улицам без цели и смысла, в полной прострации. Должно быть, сказывались всё же последствия удара головой; время от времени глаза застилал туман, и мир словно переворачивался с ног на голову. В такие минуты он, смежив веки, опирался о стену ближайшего дома, или о перила моста, или о дерево или фонарь… Должно быть, прохожие принимали его за подгулявшего, выпивоху; добродушно подтрунивали да шли себе мимо. Лишь один раз он, не глядя, каким-то чутьём распознал чужую руку, крадущуюся под его плащ за кошельком… всё так же молча перехватил её, круто повернул кисть — не до перелома, но до вывиха, убедился по жалобному вскрику, что воришку проняло и, не глядя, по наитию, оттолкнул от себя подальше невесомое тело. Больше к нему не лезли.

А потом он обнаружил себя на набережной, и с удивлением понял, что забрёл до Моста Нотр Дам. Причём, остров Сите остался у него за спиной.

Он с удивлением оглянулся.

Была та самая пора, когда солнце уже клонится к горизонту, но сумерки ещё лишь робко подкрадываются, как бы намекая на свой скорый приход. Здесь, в центре города, нищие уже не шныряли под ногами; не торопясь, разъезжали открытые и закрытые кареты, попадались богатые портшезы; разгуливали состоятельные горожане с семьями… Да ведь сегодня — воскресный день, день отдыха перед грядущей неделей, и потому не занятые повседневными обязанностями отцы семейств выгуливали своих домашних, демонстрируя богатство нарядов, а знатные дамы встречались со своими кавалерами или с подругами… в сущности, занимаясь тем же самым. С недавней поры это вошло в моду у столичной знати: доказывать всему свету состоятельность и богатство. И даже считалось престижным оказаться на этой ярмарке тщеславия в качестве не наблюдателя, но участника.

Карета со смутно знакомым гербом остановилась неподалёку от моста.

Филипп наморщил лоб, припоминая… Ну, да, Бомарше! А он-то что здесь делает, абсолютно равнодушный к светской суете?

Неподалёку, дверь в дверь, остановился ещё один экипаж. Сердце де Камилле подпрыгнуло от неясного дурного предчувствия: карета османского посольства!

Прежде, чем дверца, украшенная фамильным гербом Огюста Бомарше, открылась, с запяток кареты под громкое аханье любопытных спрыгнул огромный чернокожий слуга в восточных шароварах, в кожаном жилете, обшитом бронзовыми пластинами, и с поклоном подал руку выходящей девушке. Но его опередил мужчина, выскочивший из кареты напротив: в прекрасном кафтане, опоясанный саблей, в белоснежной папахе, оттеняющей жгуче-чёрные усы и бородку… Эти двое улыбнулись друг другу, и сразу стало ясно, что встреча их отнюдь не случайна.

В глазах графа де Камилле свет так и померк.

Ирис, его Ирис! Та, за кольцом для которой ему сейчас нужно было мчаться со всех ног!.. Ирис — и капитан Джафар?

Не может быть.

Желая удостовериться, что глаза не обманывают, он рванулся вперёд к этой паре, чинно следующей вдоль набережной… и в который раз за сегодняшний день ему преградили дорогу.

Высокий седой старик… в странном хитоне, мощный и величественный, словно древнегреческий бог… На какой-то миг Филиппу показалось, что он видит распахнутые за его спиной крылья. Бугры мускулов на совершенно не старческих руках и груди, пронзительный взгляд глаз цвета грозового неба… Он подавлял — и заставлял отступить одним своим взглядом.

— Как же ты мне надоел! — прогремел он. — Оставь же её в покое, смертный. Дай им встретиться, наконец!

И вновь мир отчего-то завертелся перед глазами, встал с ног на голову. И, как недавно лестница в ведьминой башне, так и сейчас — брусчатка мостовой больно ударила по щеке.