А еще Глеб заметил, что он не может находиться на одном месте. Он садился на веранде в кафе, чтобы пообедать, но уже через десять минут двигался дальше, не доев принесенное блюдо.

«Она тебе привиделась, ты же знаешь. Просто плод твоего воображения. Ты ищешь нереальное».

Ему постоянно казалось, что с ней происходит что-то ужасное, а он бездействует. Каждую ночь ему снились изматывающие кошмары, где он пытается пробиться сквозь танцующую толпу и слышит ужасный, истошный вопль: «Это все из-за тебя, Глеб! Из-за тебя! Помоги мне!».

Глеб весь был набит неврозом. Он не мог нормально дышать. Просыпался с адской болью во всем теле, засыпал – с еще более невыносимой. Он пытался завести разговор с остальными, но язык оказался мертвым. Он просто его не слушался.

Глеб взял байк, вернулся в Амед. Прошел все пляжи вдоль и поперек, узкие проселочные дороги к вилле. Кое-как дождался ночи, чтобы стать чуть ближе к тому трипу.

«Не может быть, чтобы это все оказалось нереальным. Не может быть. Нет. Ты бредишь».

Он мучился. Он так часто ее вспоминал, что уже мог мысленно за секунду выстроить ее образ во всех подробностях.

Глеб заходил в самые неприятные места. Грязные переулки, где играли только детишки, которые облипали его со всех сторон, прося денег, и вездесущие бродячие собаки[53]. Брел вдоль рисовых полей, крошечных ферм. Видел варана, пауков, аварии на байках, беззубых и высохших местных старушек. Подальше от цивилизации, к первородному индонезийскому уродству.

У него сгорали плечи так, что слезала кожа. Никакой крем не спасал. Да он и не видел в этом смысла.

Крик «Такси! Такси!» от местных воспринимался уже как пение птиц или шум ветра – часть окружения, а не членораздельная речь.

Он остановился у супермаркета ближе к центру, где пил когда-то с местными, в первые дни на Бали. Пара таксистов села за столики, бросив свои байки. Они предлагали свое пойло туристу, Глеб делал вид, что не слышит. В пакете у него уже лежал алкоголь.

В солнечном сплетении как будто что-то застряло. Ему требовалась анестезия. Он мечтал забыться, оглохнуть, просто перестать существовать или же… наконец-то найти ее.

«И что я сделаю, когда это произойдет? Пойму, что я не чокнутый. И будет такая же Кристина. Мне всегда было на всех по хер. И на нее станет по хер. Она – всего лишь картинка, фантом. Недосягаемый образ, ха-ха. Когда я встречу ее вживую, тут же разочаруюсь».

Бродячая собака тоскливо заскулила рядом.

«Да кому я вру?»

Собака заскулила еще громче. Глеб с удивлением ее узнал.

– Эй, это же ты, пес из храма. Привет, красавчик!

Пес, очевидно, боялся, но все-таки подошел. Глеб потрепал его по голове, но собаку, кажется, это не волновало.

– Как же у тебя ребра торчат. Давай я тебя покормлю. Сиди здесь.

В местных супермаркетах практически не продавали нормальной еды. Одни шоколадки, гранолы и какое-то странное печенье. Мясо почти нигде не найдешь, собачьей еды – тем более. Глеб не знал, чем покормить пса, поэтому просто взял хлеб.

Когда он вышел на улицу, собака так же грустно лежала на земле, но, заметив Глеба, встала на ноги и внимательно на него посмотрела.

– Давай, дружище, хоть что-то тебе сегодня перепадет. Потом, обещаю, найду что-нибудь нормальное и покормлю. – Он оторвал ломоть хлеба и протянул собаке, но та залаяла и кинулась бежать вдоль дороги. – Ну ты дурной, что ли?!

Глеб последовал за псом. Нет. Раз он решил его накормить, то накормит. Собака забежала за угол, где начинался рынок. Днем эта улица пряталась за фасадом из платьев, туристических рубашек и шаровар. Где-то там, внутри тряпичного сгустка, таилась продавщица с картонкой и зеркалом. А ночью, как сейчас, все здание укрыли ставни.

Глебу пришлось перейти на бег, следуя за псом по пустой разбитой улице. Собака будто гналась за кем-то, но вокруг никого не было. Редко и тускло светили фонари, где-то в конце дороги мигала вывеска бара.

Глеб резко остановился, когда краем глаза заметил что-то знакомое.

Сквозь решетчатые ставни виднелись жуткие тени свисающих платьев, ряды обуви и бесчисленные коробки. Но там, в глубине, – он даже не понял, как смог это заметить, – виднелось знакомое лицо. Он вернулся. Вгляделся сквозь ставни.

На противоположной стене висел какой-то ужасно пошлый плакат. Глеб достал телефон – света не хватало – и включил фонарик. Просунул его в щелку между ставнями, чтобы лучше видеть.

Старый выцветший плакат. Дешевый. Вульгарный. Такие вешают в парикмахерских где-нибудь в деревнях.

На этом плакате в совершенно неестественной позе предстала Иоланта.

«Я не свихнулся. Это она. Я не свихнулся». 

* * *

– Да что это, мать его, за хрень?

Это первое, что услышал Глеб, когда бегом вернулся на виллу. Он увидел нечто черное, вонзившееся ему в лицо, и рефлекторно стал отбиваться руками, понимая, что на лице остались ссадины.

– Леша, че за хрень? – кричала Марго.

«Черное» отлетело от него и принялось носиться по комнате, оставляя на кафеле красные разводы. Оказалось, что это петух. Глеб испугался, что на полу разлилась его собственная кровь, но нет, очевидно, сама птица была ранена. Марго залезла на барную стойку, держа крышку от кастрюли наподобие щита, а за петухом носился Сева в кухонных перчатках.

Птица скакала по мебели, пыталась взлететь, но постоянно падала. Петух кричал, хлопал крыльями и старался напасть. Глеб не сразу заметил тонкую руку с телефоном, торчащую из-за двери спальни.

– Глеб! Чего стоишь – помоги поймать! – Выскочил Леша с простыней.

Нога у петуха была замотана изолентой.

– Что за хрень?

– Да поймайте его уже! – завопила Марго.

Глеб закатал рукава и двинулся за петухом. Птица им попалась неугомонная и явно бешеная.

– Почему у него кровь?

– Да лови ты его!

– Подожди, – предложил Сева, – давай втроем загоним его в угол.

– Дебилы, тактики-долбоебы, – приговаривала Марго.

Честно сказать, Глеб давно не чувствовал себя таким… мужественным! Даже не мужественным, а сфокусированным. Поимка петуха оказалась вполне терапевтическим действом. Они погоняли его по гостиной, потом, стараясь не смеяться, все-таки смогли загнать в угол, чтобы Леша накинулся на него с простыней. Петух тут же начал биться, пытаясь выбраться, но Муть успел связать концы простыни.

– Блин, а разве петухи не засыпают, как попугаи, если их простыней накрыть? – спросил Леша, прижимая бьющуюся в истерике птицу к себе.

Марго громко шлепнула ладонью по лбу.

– Когда я думаю, что тупее быть не может, – она всплеснула руками и посмотрела