– Зрительская масса, – перебил Семплеярова наглый гаер, –как будто ничего не заявляла? Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемоежелание, Аркадий Аполлонович, я, так и быть, произведу разоблачение. Но дляэтого разрешите еще один крохотный номерок?

– Отчего же, – покровительственно ответил АркадийАполлонович, – но непременно с разоблачением!

– Слушаюсь, слушаюсь. Итак, позвольте вас спросить, где выбыли вчера вечером, Аркадий Аполлонович?

При этом неуместном и даже, пожалуй, хамском вопросе лицоАркадия Аполлоновича изменилось, и весьма сильно изменилось.

– Аркадий Аполлонович вчера вечером был на заседанииакустической комиссии, – очень надменно заявила супруга Аркадия Аполлоновича, –но я не понимаю, какое отношение это имеет к магии.

– Уй, мадам! – подтвердил Фагот, – натурально, вы непонимаете. Насчет же заседания вы в полном заблуждении. Выехав на упомянутоезаседание, каковое, к слову говоря, и назначено-то вчера не было, АркадийАполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистыхпрудах (весь театр затих), а сам на автобусе поехал на Елоховскую улицу в гостик артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел унее в гостях около четырех часов.

– Ой! – страдальчески воскликнул кто-то в полной тишине.

Молодая же родственница Аркадия Аполлоновича вдруграсхохоталась низким и страшным смехом.

– Все понятно! – воскликнула она, – и я давно ужеподозревала это. Теперь мне ясно, почему эта бездарность получила роль Луизы!

И, внезапно размахнувшись коротким и толстым лиловымзонтиком, она ударила Аркадия Аполлоновича по голове.

Подлый же Фагот, и он же Коровьев, прокричал:

– Вот, почтенные граждане, один из случаев разоблачения,которого так назойливо добивался Аркадий Аполлонович!

– Как смела ты, негодяйка, коснуться Аркадия Аполлоновича? –грозно спросила супруга Аркадия Аполлоновича, поднимаясь в ложе во весь свойгигантский рост.

Второй короткий прилив сатанинского смеха овладел молодойродственницей.

– Уж кто-кто, – ответила она, хохоча, – а уж я-то смеюкоснуться! – и второй раз раздался сухой треск зонтика, отскочившего от головыАркадия Аполлоновича.

– Милиция! Взять ее! – таким страшным голосом прокричаласупруга Семплеярова, что у многих похолодели сердца.

А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театрчеловеческим голосом:

– Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!

Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, чтоделает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже нехватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-тоневероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.

На мгновенье почудилось, что будто слышаны были некогда, подюжными звездами, в кафешантане, какие-то малопонятные, но разудалые слова этогомарша:

Его превосходительство

Любил домашних птиц

И брал под покровительство

Хорошеньких девиц!!!

А может быть, не было никаких этих слов, а были другие наэту же музыку, какие-то неприличные крайне. Важно не это, а важно то, что вВарьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. КСемплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышалисьадские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок изоркестра.

И видно было, что сцена внезапно опустела и что надувалоФагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньшеисчез маг в кресле с полинявшей обивкой.

Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: «Тсс!»

Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балконаосторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом,встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примернолет тридцати восьми.

Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись,таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, чтопришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечинаброшен бурый халат.

Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей,шепотом осведомился: «Можно присесть?» – и, получив утвердительный кивок,поместился в кресле.

– Как же вы сюда попали? – повинуясь сухому грозящемупальцу, шепотом спросил Иван, – ведь балконные-то решетки на замках?

– Решетки-то на замках, – подтвердил гость, – но ПрасковьяФедоровна – милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц томуназад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общийбалкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навеститьсоседа.

– Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Иливысоко? – заинтересовался Иван.

– Нет, – твердо ответил гость, – я не могу удрать отсюда непотому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. – И после паузы ондобавил: – Итак, сидим?

– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и оченьбеспокойные глаза пришельца.

– Да... – тут гость вдруг встревожился, – но вы, надеюсь, небуйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этомроде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, яростиили иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?

– Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, –мужественно признался преображенный поэт.

– Основание? – строго спросил гость.

– Да, признаться, без основания, – сконфузившись, ответилИван.

– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А крометого, что это вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, чтоименно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Такчто, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.

Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:

– Профессия?

– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.

Пришедший огорчился.