– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое лицов сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы и я – сумасшедшие, чтоотпираться! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, так как у вас,очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорнобыло в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский,гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас? (Иван кивнул.)Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестилМоскву.

– Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь егонадо изловить? – не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иванепрежний, еще не окончательно добитый Иван.

– Вы уже пробовали, и будет с вас, – иронически отозвалсягость, – и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьтеблагонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я!Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за этувстречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечегоотдавать. Я нищий!

– А зачем он вам понадобился?

Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:

– Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за тогоже, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, – тут гость пугливо оглянулся исказал: – Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.

– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.

Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халатасовершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М».Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, чтоон – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно добавил он.

– А как ваша фамилия?

– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением ответилстранный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем оней.

– Так вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил Иван.

– Извольте-с. История моя, действительно, не совсемобыкновенная, – начал гость.

...Историк по образованию, он еще два года тому назадработал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.

– С какого языка? – с интересом спросил Иван.

– Я знаю пять языков, кроме родного, – ответил гость, –английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко ещечитаю по-итальянски.

– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.

Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомыхв Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.

– Вообразите мое изумление, – шептал гость в черной шапочке,– когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер,что и в газете! Облигацию, – пояснил он, – мне в музее дали.

Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так:купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...

– Уу, проклятая дыра! – прорычал гость.

...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...

– Вы знаете, что такое – застройщики? – спросил гость уИвана и тут же пояснил: – Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-тообразом уцелела в Москве...

Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домикав садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.

– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шепталрассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковинас водой, – почему-то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца надсамым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором,сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудьчерные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь!Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, азатем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной,случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. Аэто, согласитесь, громадная сумма денег!

– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.

– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькойкомнате, – гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, а напротив другойдиван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближекниги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната,четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!

Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкойот утомления, и Пилат летел к концу.

– Белая мантия, красный подбой! Понимаю! – восклицал Иван.

– Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал,что последними словами романа будут: «...пятый прокуратор Иудеи, всадник ПонтийПилат». Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч – громадная сумма, и у менябыл прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевыйресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.

Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать,глядя на луну:

– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы.Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И этицветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтыецветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась.Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, чтоувидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будтоболезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное,никем не виданное одиночество в глазах!

Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок ипошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по однойстороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился,потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что яне вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...

И, вообразите, внезапно заговорила она:

– Нравятся ли вам мои цветы?