Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-тобезвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец,настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.

– И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнькончилась, – прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальнаячерная шапочка с желтой буквой «М». Он повел дальше свой рассказ, но тот сталнесколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Иванаслучилась какая-то катастрофа.

– Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже всекончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! – торжественнопрошептал мастер и поднял руку. – Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!

– Кто? – чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебиватьвзволнованного рассказчика.

– Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал.Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-токосился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт икрякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоряничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда явзялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и дажезадал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумилсочинить роман на такую странную тему?

Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет лион печатать роман или не будет.

Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, чтосамолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должныознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский иАриман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.

Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей соскошенными к носу от постоянного вранья глазами.

– Это Лапшенникова, секретарь редакции, – усмехнувшись,сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.

– Может быть, – отрезал тот, – так вот, от нее я получилсвой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадатьсвоими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспеченаматериалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа,как она выразилась, отпадает.

– Что я помню после этого? – бормотал мастер, потирая висок,– да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги.Да, эти глаза я помню.

Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все болеенаполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, иотчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал,что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!

– Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, –бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Ивандогадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечаталбольшой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.

По словам его, прошло не более двух дней, как в другойгазете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крыломредактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью иневежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию ИисусаХриста.

– А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как вашафамилия!

– Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, – ответилгость. – Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровичаобнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить,по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятоеслово!) ее в печать.

Остолбенев от этого слова «Пилатчина», я развернул третьюгазету. Здесь было две статьи: одна – Латунского, а другая – подписаннаябуквами «Н. Э.». Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича моглисчитаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать,что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлексячтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть)предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ееисточали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать,затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравитЛатунского.

Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.

– Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан,больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу упечки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше.Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередкобывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьтесебе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью:схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И – представьте себе, при этомобязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный ивнешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.

Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашегосадика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И вкалиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику,потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство.Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, чтоя его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше – больше, он сталзаходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно втакой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не звал. Женемоей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:

– Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человекпроизводит на меня впечатление отталкивающее.