– А то самое, – свистящим голосом ответилнеузнаваемый Лев Николаевич и повертел пальцем у виска. – Ты, приятель, того,кукарекнулся. Ну и идиотская же у тебя физиономия!

Матвей Бенционович испуганно отшатнулся, а ЛевНиколаевич, правая щека которого дергалась мелким тиком, ощерил замечательнобелые зубы и трижды торжествующе прокричал:

– Идиот! Идиот! Идиот!

Лишь теперь, самым уголком стремительноугасающего сознания, Бердичевский понял, что он, действительно, сошел с ума,причем не только что, в избушке, а раньше, много раньше. Явь и реальностьперемешались в его больной голове, так что теперь уже не разберешь, что изсобытий этого чудовищного дня произошло на самом деле, а что было бредомзаплутавшего рассудка.

Втянув голову в плечи и приволакивая ногу,безумный чиновник побежал по лунной дороге, куда глядели глаза, и всёприговаривал:

– Верую, Господи, верую!

Надо же так случиться, чтоб прямо перед тем,как прийти второму письму от доктора Коровина, в самый предшествующий вечер,между архиереем и сестрой Пелагией произошел разговор о мужчинах и женщинах. Тоесть, на эту тему владыка и его духовная дочь спорили частенько, но на сей раз,как нарочно, столкнулись именно по предмету силы и слабости. Пелагиядоказывала, что “слабым полом” женщин нарекли зря, неправда это, разве что в смыслекрепости мышц, да и то не всех и не всегда. Увлекшись, монахиня даже предложилаепископу сбегать или сплавать наперегонки – посмотреть, кто быстрее, однако тутже опомнилась и попросила прощения. Митрофаний, впрочем, нисколько нерассердился, а засмеялся.

– Хорошо бы мы с тобой смотрелись, – сталописывать преосвященный. – Несемся сломя голову по Большой Дворянской: рясыподобрали, ногами сверкаем, у меня борода по ветру веником, у тебя патлы рыжиеполощутся. Народ смотрит, крестится, а нам хоть бы что – добежали до реки,бултых с обрыва – и саженками, саженками.

Посмеялась и Пелагия, однако от темы неотступилась.

– Нет сильного пола и нет слабого. Каждая изполовин человечества в чем-то сильна, а в чем-то слаба. В логике, конечно,изощренней мужчины, от этого и большая способность к точным наукам, но здесь жеи недостаток. Вы, мужчины, норовите всё под гимназическую геометрию подогнатьи, что у вас в правильные фигуры да прямые углы не всовывается, от того выотмахиваетесь и потому часто главное упускаете. И еще вы путаники, вечнопонастроите турусов на колесах, где не надо бы, да сами под эти колеса иугодите. Еще гордость вам мешает, больше всего вы страшитесь в смешное илиунизительное положение попасть. А женщинам это все равно, мы хорошо знаем, чтострах этот глупый и ребяческий. Нас в неважном сбить и запутать легче, зато вглавном, истинно значительном, никакой логикой не собьешь.

– Ты к чему это все говоришь? – усмехнулсяМитрофаний. – Зачем вся твоя филиппика? Что мужчины глупы и надобно власть надобществом у них отобрать, вам передать?

Монахиня ткнула пальцем в очки, съехавшие отзапальчивости на кончик носа.

– Нет, владыко, вы совсем меня не слушаете!Оба пола по-своему умные и глупые, сильные и слабые. Но в разном! В том ивеличие замысла Божия, в том и смысл любви, брака, чтоб каждый свое слабоеподкреплял тем сильным, что есть в супруге.

Однако говорить серьезно епископ нынче был ненастроен. Изобразил удивление:

– Замуж, что ли, собралась?

– Я не про себя говорю. У меня иной Женихесть, который меня лучше всякого мужчины укрепляет. Я про то, что напрасно вы,отче, в серьезных делах только на мужской ум полагаетесь, а про женскую силу ипро мужскую слабость забываете.

Митрофаний слушал да посмеивался в усы, и этораспаляло Пелагию еще больше.

– Хуже всего эта ваша снисходительнаяусмешечка! – наконец взорвалась она. – Это в вас от мужского высокомерия,монаху вовсе не уместного! Не вам ли сказано: “Нет мужеского пола, ни женского,ибо все вы одно во Христе Иисусе”?

– Знаю, отчего ты мне проповеди читаешь,отчего бесишься, – ответил на это проницательный пастырь. – Обижена, что я вНовый Арарат не тебя послал. И к Матвею ревнуешь. Ну как он всё размотает безучастия твоей рыжей головы? А Матвей беспременно размотает, потому чтоосторожен, проницателен и логичен. – Здесь Митрофаний улыбаться перестал исказал уже без шутливости. – Я ли тебя не ценю? Я ли не знаю, как ты сметлива,тонка чутьем, угадлива на людей? Но, сама знаешь, нельзя чернице в Арарат.Монастырский устав воспрещает.

– Вы это говорили уже, и я при Бердичевскомпрепираться не стала. Сестре Пелагии, конечно, нельзя. А Полине Андреевне Лисицынойочень даже возможно.

– Даже не думай! – построжел преосвященный. –Хватит! Погрешили, погневили Бога, пора и честь знать. Каюсь, сам я виноват,что благословлял тебя на такое непотребство – во имя установления истины иторжества справедливости. Весь грех на себя брал. И если б в Синоде про шалостиэти узнали, прогнали б меня с кафедры взашей, а возможно, и сана бы лишили. Нозарок я дал не из опасения за свою епископскую мантию, а из страха за тебя.Забыла, как в последний раз чуть жизни через лицедейство это не лишилась? Всё, небудет больше никакой Лисицыной, и слушать не желаю!

Долго еще препирались из-за этой самойтаинственной Лисицыной, друг друга не убедили и разошлись каждый при своеммнении.

А наутро почта доставила преосвященному письмос острова Ханаана, от психиатрического доктора Коровина.

Владыка вскрыл конверт, прочитал написанное,схватился за сердце, упал.

Начался в архиерейских палатах невиданныйпереполох: набежали врачи, губернатор верхом прискакал – без шляпы, нанеоседланной лошади, предводитель из загородного поместья примчался.

Не обошлось, конечно, и без сестры Пелагии.Она пришла тихонечко, посидела в приемной, испуганно глядя на суетящихсяврачей, а после, улучив минутку, отвела в сторону владычьего секретаря, отцаУсердова. Тот рассказал, как случилось несчастье, и злополучное письмо показал,где говорилось про нового пациента коровинской больницы.