— И ты правда нес цветы? — спросила Мария. — Как это,наверно, было красиво.

— В этом городе повесили негра, повесили на фонарном столбе,а потом подожгли. Фонарь был на блоке: чтобы зажечь, его спускали вниз, а потомопять поднимали. И негра хотели вздернуть при помощи этого блока, но оноборвался…

— Негра! — сказала Мария. — Вот звери!

— Они были пьяные? — спросила Пилар. — Неужели до тогодопились, что сожгли негра?

— Я не знаю, — сказал Роберт Джордан, — потому что яподглядывал из-за опущенной занавески. Дом стоял на углу, где был этот фонарь.Народу набралось — полна улица, и когда негра вздернули во второй раз…

— В семь лет, да еще из-за оконной занавески, понятно, ты немог разобрать, пьяные они были или трезвые, — сказала Пилар.

— Так вот, когда негра вздернули во второй раз, матьоттащила меня от окна, и больше я уже ничего не видел, — сказал Роберт Джордан.— Но с тех пор мне часто приходилось убеждаться в том, что и в моей странепьяные люди не лучше, чем в вашей. Они страшны и жестоки.

— Ты был тогда совсем маленький, — сказала Мария. — В семьлет смотреть на такое! Я никогда не видела настоящих негров, только в цирке.Разве что марокканцы тоже негры.

— Которые негры, а которые — нет, — сказала Пилар. — Промарокканцев я кое-что могу порассказать.

— Это я могу порассказать, — сказала Мария. — Не ты, а я.

— Не надо об этом говорить, — сказала Пилар. — Толькорасстраиваться. На чем мы остановились?

— Ты говорила, что люди почувствовали опьянение, — сказалРоберт Джордан. — Ну, дальше.

— Я неправильно назвала это опьянением, — сказала Пилар, —потому что до настоящего опьянения было еще далеко. Но люди стали уже не те.Когда дон Гильермо вышел из дверей Ayuntamiento — небольшого роста, близорукий,седой, в рубашке без воротничка, только запонка торчала в петличке — иперекрестился, и посмотрел прямо перед собой, ничего не видя без очков, а потомдвинулся вперед, спокойно и с достоинством, его можно было пожалеть. Но изшеренги кто-то крикнул:

— Сюда, дон Гильермо. Вот сюда, дон Гильермо. Пожалуйте кнам. Все ваши товары у нас!

Очень им понравилось издеваться над доном Фаустино, и они непонимали, что дон Гильермо совсем другой человек, и если уж убивать его, такнадо убивать быстро и без шутовства…

— Дон Гильермо, — крикнул кто-то. — Может, послать в вашособняк за очками?

У дона Гильермо особняка не было, потому что он был человекнебогатый, а фашистом стал просто так, из моды и еще в утешение себе, чтоприходится пробавляться мелочами, держать лавку сельскохозяйственных орудий.Жена у него была очень набожная, а он ее так любил, что не хотел ни в чем отнее отставать, и это тоже привело его к фашистам. Дон Гильермо жил через тридома от Ayuntamiento, снимал квартиру, и когда он остановился, глядяподслеповатыми глазами на двойной строй, сквозь который ему надо было пройти,на балконе того дома, где он жил, пронзительно закричала женщина. Это была егожена, она увидела его с балкона.

— Гильермо! — закричала она. — Гильермо! Подожди, я тожепойду с тобой!

Дон Гильермо обернулся на голос женщины. Он не могразглядеть ее. Он хотел сказать что-то и не мог. Тогда он помахал рукой в тусторону, откуда неслись крики, и шагнул вперед.

— Гильермо! — кричала его жена. — Гильермо! О, Гильермо! —Она вцепилась в балконные перила и тряслась всем телом. — Гильермо!

Дон Гильермо опять помахал рукой в ту сторону и пошел междушеренгами, высоко подняв голову, и о том, каково у него на душе, можно былосудить только по бледности его лица.

И тут какой-то пьяный крикнул, передразнивая пронзительныйголос его жены: «Гильермо!» И дон Гильермо бросился на него, весь в слезах,ничего не видя перед собой, и пьяный ударил его цепом по лицу с такой силой,что дон Гильермо осел на землю и так и остался сидеть, обливаясь слезами, ноплакал он не от страха, а от ярости, и пьяные били его, и один уселся емуверхом на плечи и стал колотить его бутылкой. После этого многие вышли изшеренг, а их место заняли пьяные, из тех, что с самого начала безобразничали ивыкрикивали непристойности в окна Ayuntamiento.

— Мне было очень не по себе, когда Пабло расстреливалguardia civil, — сказала Пилар. — Это было скверное дело, но я подумала тогда:если так должно быть, значит, так должно быть, и, по крайней мере, там обошлосьбез жестокости — просто людей лишили жизни, и хоть это и скверно, но запоследние годы все мы поняли, что иначе нельзя, если хочешь выиграть войну испасти Республику.

Когда Пабло загородил площадь со всех сторон и выстроиллюдей двумя шеренгами, мне это хоть и показалось чудно, а все-таки понравилось,и я решила: раз Пабло что-то задумал, значит, так и нужно, потому что все, чтомы должны сделать, должно быть сделано пристойно, чтобы никому не претило. Еслиуж народ должен покончить с фашистами, то пусть весь народ участвует в этом, ия тоже хотела принять на себя часть вины, раз я собиралась получить и часть техблаг, которые ждали нас тогда, когда город станет нашим. Но после дона Гильермомне сделалось стыдно и гадко, и когда пьянчуги и всякая шваль стали на местотех, кто возмутился и вышел из шеренг после дона Гильермо, мне захотелось уйтиот всего этого подальше, и я прошла через площадь и села на скамейку под большимдеревом, которое отбрасывало густую тень.

К скамейке, переговариваясь между собой, подошли двоекрестьян, и один из них окликнул меня:

— Что с тобой, Пилар?

— Ничего, hombre, — ответила я ему.

— Неправду говоришь, — сказал он. — Ну, признавайся, что стобой?

— Кажется, я сыта по горло, — ответила я ему.

— Мы тоже, — сказал он, и они оба сели рядом со мной наскамью. У одного из них был бурдюк с вином, и он протянул его мне.

— Прополощи рот, — сказал он, а другой продолжал начатыйраньше разговор:

— Плохо, что это принесет нам несчастье. Никто не разубедитменя в том, что такая расправа, как с доном Гильермо, должна принести намнесчастье.

Тогда первый сказал:

— Если убивать их всех — а я еще не знаю, нужно ли это, —так уж убивали бы попросту, без издевки.

— Пусть бы издевались над доном Фаустино, это я понимаю, —сказал другой. — Он всегда был шутом гороховым, его никто не принимал всерьез.Но когда издеваются над таким человеком, как дон Гильермо, это нехорошо.