— Я сыта по горло, — опять сказала я, и так оно и было насамом деле; внутри у меня все болело, я вся взмокла от пота, и меня мутило,будто я наелась тухлой рыбы.

— Значит, кончено, — сказал первый крестьянин. — Больше мы кэтому делу не причастны. А любопытно знать, что делается в других городах.

— Телефон еще не починили, — сказала я. — И это очень плохо,его надо починить.

— Правильно, — сказал он. — Кто знает, может, нам полезнеебыло бы готовить город к обороне, чем заниматься смертоубийством, да еще такиммедленным и жестоким.

— Пойду поговорю с Пабло, — сказала ему я, встала соскамейки и пошла к аркаде перед входом в Ayuntamiento, откуда через площадьтянулись шеренги.

Строя теперь никто не держал, порядка в шеренгах не было, иопьянение давало себя знать уже не на шутку. Двое пьяных валялись на землепосреди площади и по очереди прикладывались к бутылке, передавая ее друг другу.Один после каждого глотка орал как сумасшедший: «Viva la Anarquia!»[32] Вокругшеи у него был повязан красный с черным платок. Другой орал: «Viva la Libertad!»[33]— дрыгал ногами в воздухе и опять орал: «Viva la Libertad!» У него тоже былкрасный с черным платок, и он размахивал этими платком и бутылкой, которуюдержал в другой руке.

Один крестьянин вышел из шеренги, остановился в тени аркады,посмотрел на них с отвращением и сказал:

— Уж лучше бы кричали: «Да здравствует пьянство!» Большеведь они ни во что не верят.

— Они и в это не верят, — сказал другой крестьянин. — Такиеничего не понимают и ни во что не верят.

Тут один из пьяниц встал, сжал кулаки, поднял их над головойи заорал: «Да здравствует анархия и свобода, так и так вашу Республику!»

Другой, все еще валяясь на земле, схватил горлана за ногу, итот упал на него, и они несколько раз перекатились один через другого, а потомсели, и тот, который свалил своего дружка, обнял теперь его за шею, протянулему бутылку, поцеловал его красный с черным платок, и оба выпили.

В эту минуту в шеренгах закричали, и я оглянулась, но мне небыло видно, кто выходит, потому что его загораживала толпа у дверейAyuntamiento. Я увидела только, что Пабло и Четырехпалый выталкивают кого-топрикладами дробовиков, но кого — мне не было видно, и, чтобы разглядеть, яподошла вплотную к толпе, сгрудившейся у дверей.

Все там толкались и шумели, столы и стулья фашистского кафебыли опрокинуты, и только один стол стоял на месте, но на нем развалилсяпьяный, свесив запрокинутую голову и разинув рот. Тогда я подняла стул,приставила его к колонне аркады и взобралась на него, чтобы заглянуть поверхголов.

Тот, кого выталкивали Пабло и Четырехпалый, оказался дономАнастасио Ривасом; это был ярый фашист и самый толстый человек у нас в городе.Он занимался скупкой зерна и, кроме того, служил агентом в нескольких страховыхкомпаниях, и еще давал ссуды под высокие проценты. Стоя на стуле, я видела, какон сошел со ступенек и приблизился к шеренгам, его жирная шея выпирала сзади изворотничка рубашки, и лысина блестела на солнце. Но сквозь строй ему пройти таки не пришлось, потому что все вдруг закричали разом, — казалось, крик шел не измногих глоток, а из одной. Под этот безобразный пьяный многоголосый рев люди,ломая строй, кинулись к дону Анастасио, и я увидела, как он бросился на землю,обхватил голову руками, а потом уже ничего не было видно, потому что всенавалились на него кучей. А когда они поднялись, дон Анастасио лежал мертвый,потому что его били головой о каменные плиты, и никакого строя уже не было, абыла орда.

— Пошли туда! — раздались крики. — Пошли за ними сами!

— Он тяжелый — не дотащишь, — сказал один и пнул ногой телодона Анастасио, лежавшее на земле. — Пусть валяется!

— Очень надо тащить эту бочку требухи к обрыву! Пусть тут илежит.

— Пошли туда, прикончим их всех разом, — закричал какой-точеловек. — Пошли!

— Чего тут весь день печься на солнце! — подхватил другой. —Идем, живо!

Толпа повалила под аркады. Все толкались, орали, шумели, какстадо животных, и кричали: «Открывай! Открывай! Открывай!» — потому что, когдашеренги распались, Пабло велел караульным запереть дверь Ayuntamiento на ключ.

Стоя на стуле, я видела через забранное решеткой окно, чтоделается в зале Ayuntamiento. Там все было по-прежнему. Те, кто не успел выйти,полукругом стояли перед священником на коленях и молились. Пабло с дробовиком заспиной сидел на большом столе перед креслом мэра и свертывал сигарету. Ноги унего висели, не доставая до полу. Четырехпалый сидел в кресле мэра, положивноги на стол, и курил. Все караульные сидели в креслах членов муниципалитета сружьями в руках. Ключ от входных дверей лежал на столе перед Пабло.

Толпа орала: «Открывай! Открывай! Открывай!» — точно припевпесни, а Пабло сидел на своем месте и как будто ничего не слышал. Он что-тосказал священнику, но из-за криков толпы нельзя было разобрать что.

Священник, как и раньше, не ответил ему и продолжалмолиться. Меня теснили со всех сторон, и я со своим стулом передвинулась ксамой стене; меня толкали, а я толкала стул. Теперь, став на стул, я очутиласьу самого окна и взялась руками за прутья решетки. Какой-то человек тоже влез намой стул и стоял позади меня, ухватившись руками за два крайних прута решетки.

— Стул не выдержит, — сказала я ему.

— Велика важность, — ответил он. — Смотри. Смотри, как онимолятся!

Он дышал мне прямо в шею, и от него несло винным перегаром изапахом толпы, кислым, как блевотина на мостовой, а потом он вытянул головучерез мое плечо и, прижав лицо к прутьям решетки, заорал: «Открывай! Открывай!»И мне показалось, будто вся толпа навалилась на меня, как вот иногда приснится восне, будто черт на тебе верхом скачет.

Теперь толпа сгрудилась и напирала на дверь, так чтонапиравшие сзади совсем придавили передних, а какой-то пьяный, здоровенныйдетина в черной блузе, с черно-красным платком на шее, разбежался с серединыплощади, налетел на тех, кто стоял позади, и упал, а потом встал на ноги,отошел назад, и опять разбежался, и опять налетел на стоявших позади, и заорал:«Да здравствую я и да здравствует анархия!»