Тогда дон Фаустино обвел глазами шеренги и посмотрел черезплощадь, туда, где был обрыв, и, увидев этот обрыв и пустоту за ним, он быстроповернулся и юркнул в дверь Ayuntamiento.

Все захохотали, а кто-то закричал пронзительным голосом:

— Куда же вы, дон Фаустино? Куда?

— Пошел выблевываться, — крикнул другой, и все опять захохотали.

И вот мы опять увидели дона Фаустино, которого подталкивалсзади Пабло своим дробовиком. Весь его форс как рукой сняло. При виде людей,стоявших в шеренгах, он позабыл и свой форс, и свою осанку; он шел впереди, аПабло сзади, и казалось, будто Пабло метет улицу, а дон Фаустино — мусор,который Пабло отбрасывает метлой. Дон Фаустино крестился и бормотал молитвы, апотом закрыл глаза руками и сошел по ступенькам на площадь.

— Не трогайте его, — крикнул кто-то. — Пусть идет.

И все поняли, и никто до него не дотронулся, а он шел междушеренгами, закрыв глаза дрожащими руками и беззвучно шевеля губами. Всемолчали, и никто не трогал его. Но, дойдя до середины, он не смог идти дальше иупал на колени.

Его и тут не ударили. Я шла вдоль шеренги справа, стараясьничего не пропустить, я видела, как один крестьянин наклонился, помог емуподняться и сказал:

— Вставай, дон Фаустино, не задерживайся. Быка еще нет.

Дон Фаустино не мог идти сам, и тогда один крестьянин вчерной блузе подхватил его под правую руку, а другой, тоже в черной блузе ипастушьих сапогах, подхватил под левую, и дон Фаустино шел между шеренгами,закрыв глаза и не переставая шевелить губами, а его прилизанные светлые волосыблестели на солнце, и крестьяне, мимо которых он шел, говорили: «Дон Фаустино,buen provecho. Приятного аппетита, дон Фаустино», — или: «Дон Фаустино, a susordenes. К вашим услугам, дон Фаустино!» — а один, тоже из незадачливыхматадоров, сказал: «Дон Фаустино! Матадор, a sus ordenes», — а еще кто-токрикнул: «Дон Фаустино! А сколько на небесах хорошеньких девочек, донФаустино!» Так дона Фаустино провели сквозь строй, крепко держа его с двухсторон и не давая ему упасть, а он все закрывал глаза руками. Но ему, вероятно,кое-что было видно сквозь пальцы, потому что, когда его подвели к самомуобрыву, он опять упал на колени, бросился на землю и, цепляясь за траву, началкричать: «Нет. Нет. Нет. Ради бога. Нет. Ради бога. Ради бога. Нет. Нет».

Тогда те крестьяне, которые шли с ним, и еще двое из самыхотчаянных, что стояли в дальнем конце шеренги, быстро присели позади него накорточки и толкнули его что есть силы, и он полетел с обрыва вниз, так и неполучив ни единого удара, и только пронзительно вскрикнул на лету.

И вот тут-то я поняла, что народ ожесточился, и виной этомусначала были оскорбления дона Рикардо, а потом трусость дона Фаустино.

— Давай следующего! — крикнул один крестьянин, а другойхлопнул его по спине и сказал:

— Дон Фаустино! Вот это я понимаю! Дон Фаустино!

— Дождался он своего быка, — сказал третий. — Теперь никакаярвота ему не поможет.

— Дон Фаустино! — опять сказал первый. — Сколько лет насвете живу, а такого еще не видал, как дон Фаустино!

— Подожди, есть и другие, — сказал еще кто-то. — Потерпинемножко. Мы еще не такое увидим!

— Что бы мы ни увидели, — сказал первый, — великанов иликарликов, негров или диковинных зверей из Африки, а такого, как дон Фаустино,не было и не будет. Ну, следующий! Давай, давай следующего!

У пьянчуг ходили по рукам бутылки с анисовой и коньяком изфашистского клуба, и они пили это, как легкое вино, и в шеренгах многие тожеуспели приложиться, и выпитое сразу ударило им в голову после всего, что было сдоном Бенито, доном Федерико, доном Рикардо и особенно с доном Фаустино. Те, укого не было анисовой и коньяка, пили из бурдюков, которые передавались из рукв руки, и один крестьянин дал такой бурдюк мне, и я сделала большой глоток,потому что меня мучила жажда, и вино прохладной струйкой побежало мне в горлоиз кожаной bota.

— После такой бойни пить хочется, — сказал крестьянин,который дал мне бурдюк.

— Que va, — сказала я. — А ты убил хоть одного?

— Мы убили четверых, — с гордостью сказал он. — Не считаяciviles. А правда, что ты застрелила одного civil, Пилар?

— Ни одного не застрелила, — сказала я. — Когда стенарухнула, я стреляла в дым вместе с остальными. Только и всего.

— Где ты взяла револьвер, Пилар?

— У Пабло. Пабло дал его мне, после того как расстрелялciviles.

— Из этого револьвера расстрелял?

— Вот из этого самого, — сказала я. — А потом дал его мне.

— Можно посмотреть, какой он, Пилар? Можно мне подержатьего?

— Конечно, друг, — сказала я и вытащила револьвер из-заверевочного пояса и протянула ему.

Но почему больше никто не выходит, подумала я, и как раз вэту минуту в дверях появился сам дон Гильермо Мартин, в лавке которого мы взялицепы, пастушьи дубинки и деревянные вилы. Дон Гильермо был фашист, но кромеэтого ничего плохого за ним не знали.

Правда, тем, кто поставлял ему цепы, он платил мало, но ценыв лавке у него были тоже невысокие, а кто не хотел покупать цепы у донаГильермо, мог почти без затрат делать их сам: дерево и ремень — вот и весьрасход. Он был очень груб в обращении и заядлый фашист, член фашистского клуба,и всегда приходил в этот клуб в полдень и вечером и, сидя в плетеном кресле,читал «Эль дебате», или подзывал мальчишку почистить башмаки, или пил вермут ссельтерской и ел поджаренный миндаль, сушеные креветки и анчоусы. Но за это неубивают, и если бы не оскорбления дона Рикардо Монтальво, не жалкий вид донаФаустино и не опьянение, которое люди уже почувствовали, хватив лишнего, яуверена, что нашелся бы кто-нибудь, кто крикнул бы: «Пусть дон Гильермо идет смиром. Мы и так попользовались его цепами. Отпустите его». Потому что люди внашем городе хоть и способны на жестокие поступки, но душа у них добрая, и онихотят, чтобы все было по справедливости.

Но те, что стояли в шеренгах, уже успели поддаться опьянениюи ожесточились, а потому следующего ждали теперь по-другому, не как донаБенито, который вышел первым. Я сама лучше всякого умею ценить удовольствие,что нам доставляет вино, но не знаю, как в других странах, а в Испанииопьянение страшная вещь, особенно если оно не только от вина, и пьяные людиделают много такого, чего нельзя делать. А в твоей стране не так, Ingles?

— Точно так же, — сказал Роберт Джордан. — Когда мне былосемь лет, мать взяла меня с собой на свадьбу в штат Огайо. Я должен был нестицветы в паре с одной девочкой.