Он ехал и думал над своей судьбой: всю жизнь положил на алтарь революции, ради этих вот людей, качающихся рядом с ним в мягком светлом вагоне. Если б не он, случилась бы у них эта сладкая нынешняя жизнь и технические чудеса навроде метро?

Ведь он с ранней юности стоял на страже рабочих и крестьян и боролся с врагами революции – а значит, простого народа. Только для них, советских людей, он, Агранов, по заданию партии и ее вождей сражался с заговорами – а когда партии было нужно, сам придумывал и формировал тайные общества, а затем разоблачал их.

Ведь если бы он их не создавал – сначала в своем воображении, а потом, благодаря следственной работе, как бы наяву, то мятежи и козни устроились бы сами. Потому что тех бунтовщиков и конспираторов, которых он выявил и в итоге казнил, только могила могла исправить.

Заговор Таганцева в Петрограде, по которому отправили к «генералу Духонину» больше семидесяти человек, поэта Гумилева в том числе.

Заговор «промпартии»… Дело Каменева и Зиновьева… Заговор с целью убийства Кирова… А потом – дело Ганина, «монархический заговор»…

Политический сыск всегда стоял на страже молодой республики Советов, не выжила б она без него и аграновских усилий.

И вот теперь его, сорокапятилетнего, полного сил и преданнейшего бойца, тоже, вслед за Ягодой, хотят отправить на самые нижние этажи Лубянки, в подвалы, где уготовят ему, верно, пулю в затылок.

Нет, он будет бороться!

И, возможно, этот пушкинский перстень, от которого он вовремя избавится, поможет ему.

В комнате общежития на Стромынке, где проживал нужный ему гражданин, расставлено было одиннадцать коек: шесть пустовали, на пяти – лежали, спали или глазели в книги. Пахло застарелым и свежим куревом, крепким мужицким духом.

Один молодой товарищ, сидя за столом, расположенном в центре помещения, пил чай, заедал бутербродом: черным хлебом, посыпанным сахарным песком. Второй за тем же столом гладил свои брючата раскаленным чугунным утюгом.

– Мне нужен товарищ Твардовский, – провозгласил с порога Яков Саулович.

Приподнялся один из лежащих – пожалуй, самый старший изо всех. Агранов вспомнил дело: гражданину Твардовскому – двадцать семь, староват для студенчества.

– Александр Трифонович, мне надо поговорить с вами. Пройдемте, пожалуйста, со мной, – промолвил комиссар госбезопасности первого ранга (или, если переводить на нынешние воинские чины, ни много ни мало – генерал армии). Он не показывал никаких удостоверений – того, как он держался, довольно было, чтобы не усомниться в самых весомых его полномочиях.

Студент встал, оставил книжку на кровати (читал «Дон Кихота») и пригладил волосы. Спросил, вроде бы улыбаясь, в шутку, но все равно с затаенным страхом:

– С вещами?

– Да что вы, помилуйте! Оденьтесь только, прогуляемся.

Гражданин Твардовский оказался хорош собой. Очень даже красивый, или, как его называли (это чекист тоже почерпнул в деле поэта), «похожий одновременно на доброго молодца и красную девицу».

– Мы надолго? – переспросил, ободрившись, студент.

– За час управимся.

– Сёма, – крикнул кому-то в комнате кандидат, – я скоро вернусь, шахматы за тобой.

«Как бы в такой безалаберной обстановке, в каковой он тут проживает, – подумалось комиссару госбезопасности первого ранга, – драгоценному перстню ноги не приделали. Или сам будущий хозяин в ломбард с концами его не снес. Доносят же про него сексоты: склонен к потреблению алкогольных напитков. Но это уже будет его проблема. Да и как говорит мудрейший из мудрых, товарищ Сталин, в ответ на сетования, что творческие работники плохо себя ведут: других писателей у меня для вас нет».

Вышли из комнаты, проследовали коридорами с высоченными потолками и покинули общежитие.

Агранов не стал представляться, но сразу взял быка за рога, начал рассказывать историю перстня. Как драгоценность от Пушкина попала через Жуковского к Тургеневу, затем оказалась у Блока. Только про Гумилева промолчал: негоже впутывать в процесс контрика, казненного по приговору революционного трибунала и изъятого изо всех энциклопедий и библиотек. Зато про Маяковского подчеркнул особо.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – вопросил студент.

– А для того, – возгласил энкавэдешник, – что ваша поэма «Страна Муравия» понравилась на самом верху. Поэтому принято совершенно секретное решение: отныне пушкинское кольцо должно принадлежать именно вам, товарищ Твардовский. Время вашего им владения неограниченно. Но партия и правительство надеются, что перед вашей кончиной вы, в свою очередь, передадите его советскому поэту, который на тот момент будет показывать в своем ремесле наиболее впечатляющие результаты. Вам же надлежит хранить данный перстень сугубо секретно, никому и никогда его не демонстрируя и ни перед кем им не хвастаясь. Нам, кстати, известно, что вы имеете тенденцию к злоупотреблению спиртными напитками, но это не должно сказаться на целостности и сохранности драгоценности. Его утрату партия, правительство и органы будут расценивать как потерю коммунистом партийного билета. В таком случае можете не сомневаться, что будете строго наказаны. Итак, держите. – И он протянул, безо всякого футляра, драгоценную печатку поэту.

Тот повертел ее в руках: золото, сердолик, иудейские буквы.

– Не может быть, – воскликнул поэт, – вы меня разыгрываете! Его в самом деле носил Пушкин? И Тургенев? И Маяковский?

– Да! Возвышенно говоря, он хранит тепло их рук. И обладание им ко многому обязывает. Так что теперь вам придется, товарищ Твардовский, быть достойным великой памяти вышеперечисленных авторов. Берите же!

Очень осторожно студент еще раз рассмотрел с разных сторон перстень, пробормотал:

– Носить его на руке, конечно, недостойно комсомольца и советского студента – но я все равно не расстанусь с ним, – и сунул в карман брюк.

– Удачи, Александр Трифонович. – Чекист потрепал поэта по плечу.

– Можно узнать, кто вы? И кто, на каком уровне принял решение о присуждении мне перстня?

– Нет, этого знать вам совершенно не надобно, – покачал головой Яков Саулович и пошел вдоль по Стромынке в сторону метро.

…То, что Агранов избавился от перстня и подарил его лучшему на тот момент поэту в Союзе (по его мнению), никак не сказалось в положительную сторону на его дальнейшей судьбе.

Вскоре, в июле 1937 года, он был арестован.

Осужден и ранним утром 21 августа 1938 года расстрелян.

В 2013 году в посмертной реабилитации ему было отказано.

Наши дни

Офис адвоката располагался неподалеку от Кремля – на Большой Никитской. Мест для парковки, несмотря на сумасшедшие цены, поблизости не нашлось. Пришлось свернуть в Газетный переулок и доехать почти до Тверской – а потом возвращаться пешком. Навстречу спешила деловая центровая столица: менагеры в дорогих галстучках и ботинках, инста-блогерши с искусственно надутыми губками, разносчики еды в желтой или зеленой униформе с коробами-холодильниками, на велосипедах.