О: У меня осталось впечатление, во всяком случае тогда я так подумал, что он крайне удивился этому. Конечно, я рассказал ему. Я рассказал оберфюреру Бендеру, потому что он был судьей, который докладывал рейхсфюреру СС лично, а также консультировал его. Я рассказал об этом также шефу Главного судебного управления СС, обергруппенфюреру Брайтхаупту. Я могу свидетельствовать под присягой, что они оба пришли в ужас, узнав о таких вещах. Мне приходилось много чего изучать, и я был достаточно хорошо знаком с международным правом и с принципами права, существовавшими во всех правовых государствах, и именно поэтому у меня не осталось сомнений в том, что, если государство совершило такие преступления, они будут иметь для самого государства страшные, чудовищные последствия. И я убежден в том, что в результате моих расследований я смог [показать] на конкретных примерах, что служащие, которых привлекали к этой кровавой практике, стали абсолютными преступниками. Они полностью разложились.

Из этого фрагмента ясно, что Морген говорит о государственном преступлении массового уничтожения.

Таким образом, пытался ли Морген дать задний ход приказу Гитлера или нет, он докладывал о массовом уничтожении начальству, прежде всего высокопоставленным юристам, в надежде на то, что они увидят в нем военное преступление согласно международному праву.

Международным правом, на которое Морген мог ссылаться в этих беседах, была Гаагская конвенция 1907 г. Тогда она еще не включала понятие «преступления против человечности», которое позднее стало основой для преследования за нацистские злодеяния, но она содержала предшествующую формулировку. Преамбула Гаагской конвенции говорит о «законах человечности» как о «принципах права наций» на защиту воюющих сторон и гражданского населения во время войны. Она утверждает, что эти принципы должны соблюдаться, «пока не будет издан более полный кодекс законов войны»[399].

Тем не менее до Нюрнбергского процесса многие юристы сомневались в том, что законы человечности представляют нечто большее, чем «позитивную мораль», и, следовательно, что они смогут гарантировать судебные преследования и наказания. Только когда нацистские преступники предстали перед судом и были осуждены за «преступления против человечности», законы человечности получили силу права[400].

Должно быть, Морген осознавал, что массовые убийства нарушают законы человечности, нарушая тем самым Гаагскую конвенцию. Но чего он мог ожидать, приводя своему начальству ссылки на международное право в 1944 г., когда нацистская Германия открыто нарушала международное право уже годами? Ответ заключается в том, что целью Моргена было не предупреждение Бендера и Брайтхаупта о незаконности как таковой. «Страшные, чудовищные последствия», о которых он их предупреждал, заключались в том, что преступники холокоста были коррумпированы до степени «полного разложения». С этой точки зрения он пытался произвести впечатление на Гравица, говоря об «эпидемии коррупции, озверении людей»[401].

В этих протестах Морген говорил на языке, который понимало его начальство. Гиммлер сам осознавал опасность озверения. В речи перед офицерами СС 6 октября 1943 г. он заявил[402]:

Нужно было принять сложное решение о том, чтобы этот народ исчез с лица земли. Для организации, которая должна была решить эту задачу, она стала самой сложной из всех когда-либо перед ней стоявших. Это было сделано, надеюсь, я могу так сказать, без ущерба для разума и духа наших людей и наших руководящих кадров. […] Путь между имевшимися возможностями — стать злобным, бессердечным и перестать уважать человеческую жизнь либо стать мягким и потерять контроль над собой вплоть до нервного срыва — этот путь между Сциллой и Харибдой чудовищно узок.

В речи, произнесенной двумя днями раньше, Гиммлер выразил уверенность в том, что СС успешно прошли этот путь[403]:

Большинство из вас знают, что это такое, когда перед вами лежат в ряд 100, или 500, или 1000 трупов. Суметь стойко выдержать это и — не считая отдельных случаев проявления человеческой слабости — сохранить достоинство [anständig] — именно это закалило нас, и это славная страница, о которой не говорится и никогда не будет сказано.

Эти речи были произнесены незадолго до того, как Морген узнал об операции «Праздник урожая» и нанес свой важный визит в Освенцим. Таким образом, те проблемы, о которых он впоследствии предупреждал Бендера, Брайтхаупта и Гравица, уже попали в поле зрения эсэсовских лидеров. В отличие от Гиммлера, Морген отрицал возможность совершения массовых убийств «без ущерба для разума и духа». Он видел, что на самом деле массовые убийства разлагающе действуют на государство в целом, подрывают его моральные устои и ведут в пропасть. Однако, разговаривая со своим начальством, он подчеркивал угрозу эсэсовским добродетелям.

Как мы увидим, стратегия Моргена по срыву «окончательного решения еврейского вопроса» не была успешной. Никто к нему не прислушался, а главные ответчики предстали перед судом только тогда, когда газовые камеры уже прекратили свою работу.

15. Адольф Эйхман

В поисках ответственных за «окончательное решение» Морген наконец обратил внимание на Адольфа Эйхмана: тот играл важнейшую роль в организации доставки жертв в центры истребления. В своих нюрнбергских показаниях Морген вспоминает такой эпизод[404]:

Я подал в берлинский суд СС ходатайство о проведении следствия в отношении Эйхмана на основе собранных мной улик[405]. Поэтому берлинский суд СС представил шефу Главного управления имперской безопасности обергруппенфюреру СС Кальтенбруннеру как высшему судье ордер на арест Эйхмана.

Д-р Бахман сообщил мне, что это представление привело к драматическим сценам[406].

Кальтенбруннер немедленно вызвал Мюллера, и судье сказали, что вопрос об аресте ни в коем случае не будет рассмотрен, поскольку Эйхман выполняет специальное тайное задание чрезвычайной важности, порученное ему фюрером.

По свидетельству Моргена, эти события произошли в середине 1944 г. В 1961 г. этот эпизод всплыл в ходе суда над Эйхманом в Иерусалиме. Генеральный прокурор Израиля сообщил: «У нас даже есть подлинный ордер на арест»[407]. К сожалению, ордер не сохранился. Все, чем мы располагаем, — свидетельство Эйхмана, приведенное ниже[408].

О: Все это произошло не в 1944-м, а в 1943 г. В 1943 г. ко мне в отдел пришли два человека из криминальной полиции. Они спросили о мешочке с бриллиантами или другими драгоценными камнями, и я сказал им, что да, я кое-что об этом знал, но сейчас уже не могу припомнить. А затем эти полицейские ушли. Спустя несколько месяцев мне сообщили, что я должен явиться в берлинский суд СС и полиции. Я пришел туда поздно вечером, поскольку подумал, что они