— Мой шеф. Клаус фон Бергхоф. Я рассказывала вам о нем, — Оля как бы вела светскую беседу, делая вид, что не замечает напряженности Генриха.

В такси они молчали. На третий этаж поднялись тоже в тишине. Едва Оля открыла дверь, Генрих бросился ее целовать.

— Прошу тебя, — отстранилась Оля на мгновение.

— В чем дело? — рявкнул Генрих. — Ты… ты….

— Я хочу пить. Просто глоток кофе, если ты не возражаешь. Умоляю! Я мечтаю об этом с шести утра, — Оля посмотрела мужчине в глаза.

Ее взгляд говорил: дай мне собраться с духом, дай мне…

— Ванна рядом с кухней, — почти пропела она. — Кофе будет через минуту. Тебе два кусочка сахара, как обычно?

— Я выбрит, дорогая. И сгораю от нетерпения.

Генрих вошел на кухню голым по пояс, залпом выпил кофе и буквально поволок Олю в комнату, из которой виднелась спальня.

— О-о! — простонал он, увидев узкую кровать. — Это же… Дорогая, я все сделаю сам, позволь мне.

И он начал расстегивать бесконечные пуговки на ее атласной блузке.

«Правильно. Не спеши, — думала Оля, которую бил озноб, что Генрихом воспринималось неправильно и еще больше возбуждало, — лишь бы сахар не подвел».

Он стащил с себя брюки, как шкуру, так и оставшись в черных высоких носках, из которых вылезали белые ноги, напоминавшие своим цветом опарышей. Он был хорошо сложен, но явно не усердствовал с физическими нагрузками.

Впрочем, все эти детали Ольга рассмотрела позже. А в тот момент она лежала придавленная, вжатая в кровать под елозящим над ней Генрихом. Когда-то на уроках «обольщения» ей внушили, что следует просто уступить натиску мужчины, если не удалось избежать контакта. Вот Оля и уступила, стараясь ни о чем не думать, позволяя совершить над собой это святотатство.

— О-о! — застонала она, когда Генрих особенно сильно сжал ее.

Возглас был воспринят абсолютно неправильно, и вскоре он «покинул» ее, обессиленный.

Генрих был счастлив. Именно о такой, немного холодной и отстраненной женщине, он мечтал. Ему давно надоела жена, чьи мускулистые ноги, натренированные верховой ездой, крепко сжимали его бедра. Ему претили многочисленные доступные женщины, чьи крики оглушали его. Он презирал пышнотелых самок, чье лоно могло вместить троих. Он давно всем пресытился…

— Знаешь, Моника, таких, как твой муж, называют членистоногими.

— Генрих! — укоризненно произнесла Оля, расставшаяся с девственностью несколько часов назад в кабинете врача.

— Прости. Я счастлив, дорогая, — проникновенно сказал Генрих.

— Я тоже, — прошептала Оля, ей хотелось добавить: «Потому что все уже позади».

Она улыбнулась сквозь проступившие слезы.

— Ты… — начала она.

— Спасибо, дорогая. О, Моника!

Кровать была очень узкой, поэтому Оля подвинулась вплотную к стене и лежала на боку, положив голову на согнутую в локте руку. Генрих лежал на спине, закинув руки за голову. Обычно он вставал и уходил. Но сейчас ему захотелось поговорить.

— Эта война длится бесконечно, — начал он. — Я верю, что все скоро кончится. Но… Мой отец был прав. На всякий план должен быть еще план. А мы ведем себя так, будто только вчера пересекли их границу. Они очень вероломны, эти русские. Они калечат нашу технику, понимая, что нам негде ее чинить, они жгут наши танки. Нам не хватает оружия. Конечно, у нас все равно его больше, чем у них. Но мы не привыкли экономить. Мы прогулялись по Европе и решили, что везде будет так. Командующий направил меня в Берлин, потому что надеялся на мои старые связи. Я двое суток проболтался в штабе, выклянчивая дивизию. Мне обещали полк. Полк! Один генерал, которого я считал умным человеком, сказал, что армия, которая завоевала Париж, легко возьмет Сталинград. Я чуть не расхохотался. Париж?! В него мы вошли, как в парк на прогулку. А теперь мы отвоевываем каждый метр, по два раза входим в какие-то городишки и деревни без названия. Вешаем, расстреливаем, отступаем, снова атакуем. Эти варвары не жалеют никого и ничего. Они взрывают мосты, заводы, поджигают хлеб. А эти партизаны. Дети, старики. Мы вешаем, но их становится все больше. У нас в штабе служил русский. Он ненавидел большевиков. Они все отняли у него. Так этот негодяй помог бежать схваченной партизанке и выдал наших агентов. Перед тем как его повесить, я спросил, почему он это сделал? Ведь он все равно останется для всех предателем. Знаешь, что он мне ответил? Что это неважно. Главное, что его родина никогда не будет немецкой. Какой бессмысленный фанатизм! Я не понимаю. Отказываюсь понимать. А в Берлине до сих пор пользуются картами прошлой войны. И верят, что все осталось таким, как было двадцать лет назад. Как будто эти старые придурки дошли до Волги. Нам нужно по крайней мере еще сто танков. Но их нет. Их просто нет. Никто в штабе даже не посмотрел на мой список. Меня упрекали чуть ли не в трусости. Им всем здесь кажется, что мы недостаточно решительны, что мы размякли… Посмотрел бы я на их рожи там…

Монолог затянулся. Все, что Оля смогла вынести из разговора, сводилось к двум фразам: вместо дивизии дадут полк, не хватает ста танков.

«Это не стоило того», — печально думала она.

А Генрих продолжал говорить, вернее, жаловаться. Любовный пыл угас под натиском невзгод. Это радовало.

Только к пятнадцати часам Генрих выдохся и засобирался.

— Дорогая…. Я надеюсь, мы встретимся. И… Если родится ребенок, я смогу позаботиться о тебе. Я буду счастлив вдвойне…

Оля проводила Генриха, посмотрела на него в окно и побрела в спальню.

— Все прошло хорошо, — раздался голос Отто. — Ты молодец.

Ольга не знала, радоваться ей, что Отто все слышал, а значит, не надо пересказывать или стыдиться.

— Я сфотографировал письмо генерала и список Генриха. Это богатый улов, Моника.

— Как?

— Твой майор оставил одежду в коридоре. Если ты заметила, там стоит вешалка. Первые пункты списка я успел прочитать. Сейчас ты поедешь домой с моей пленкой. Пусть Густав поработает. Телеграмму в Вену я отправлю сам. Если письмо окажется интересным, утром поедешь к «дяде». Имей в виду, майор может позвонить тебе вечером. Подумай, что скажешь. Густаву ни слова.

Отто был уже у двери, когда Оля поблагодарила за сахар.

— Девочка моя! Это был обычный сахар. Я солгал, и ты успокоилась.

Он рассмеялся, а потом, видимо, желая подбодрить Ольгу, назвал ее настоящим именем.

Густав обрадовался работе.

— Не знаю, где ты взяла это, Моника. Но это бомба. Завтра уедешь?

— Да. Сколько у нас осталось денег?

На рассвете она уехала к «дяде», увозя с собой стыд и пленку.

Она