возникло никаких сомнений. Для такого человека, как Бёрнс, говорившего всем то, что они хотели слышать, это было чудовищное испытание. Но у него не было выбора.

«Вы не должны, – наставлял Бёрнс Дост-Мохаммеда в марте 1838 года, – принимать агентов других держав и иметь с ними дела без нашей санкции; вы должны вежливо отослать капитана Виткевича; вы должны отказаться от всех собственных притязаний на Пешавар, ибо он принадлежит махарадже Ранджиту Сингху; вы должны жить в дружбе с этим монархом. Разве мы можем позволить вам, – продолжал он, – сидеть в Кабуле, обращаться к России и Персии, принимать агентов оттуда и публично провозглашать намерение нарушить мирную жизнь друга на нашей границе?»[652]

Когда Бёрнс договорил, наступило «долгое тяжкое молчание»[653]. Потом Дост-Мохаммед «заявил, что наше правительство видит в нем ничтожество; что его дружба стоит слишком дешево; что от него ждут радости оттого, что вы не пустили сикхов в Кабул, хотя он их не боится»[654]. «Невозможно написать обо всем, – жаловался позднее Бёрнс Массону, – но если бы я пришел к вам или вы ко мне до ужина, то это выдало бы наш страх. Я говорил с опаской и оставил его в страшной ярости, но ни одно мое слово не забыто. Он повторял прежнее: не вижу никакой выгоды, никому не нужна погибающая страна, я пытался продать товар, но не нашел покупателя»[655].

После этого Бёрнс «впал в отчаяние. Он обмотал голову мокрыми полотенцами и дышал нюхательной солью»[656]. «Я больше не выдержу, – записал он в дневнике. – Они хотят сделать этого человека своим другом, ничего ему при этом не предлагая»[657].

Министры Дост-Мохаммеда были озадачены. Однажды Сами-Хан отвел Массона в сторонку и спросил: «На что мы должны согласиться?» Это был чрезвычайно сложный вопрос. Я ответил ему: «О, небо! Я знаю не больше вас, но уверен, что от вас не потребуют согласия на что-то вредное. – И добавил: – Сначала мы согласимся на что-то, а потом узнаем, на что согласились»[658].

Виткевич не верил в свою удачу. В начале весны Дост-Мохаммед «все чаще беседовал с ним с глазу на глаз, но ни от кого не прячась, и открыто приглашал его к себе во дворец, ужинать»[659]. Бёрнс мрачно докладывал обо всем Макнахтену. Никто в Кабуле не понимал, до какой степени один-единственный русский офицер пугает всю Ост-Индскую компанию. Для многих в Калькутте и в Лондоне миссия Виткевича выглядела как первый шаг в большом мрачном заговоре, в результате которого русская армия хлынет через Хайберский проход в Индию. Сближение Афганистана и России требовалось любой ценой предотвратить.

До Бёрнса доходили слухи, что его вот-вот «схватят». Кто-то на базаре «утверждал, что согласился сделать это за 200 рупий»[660]. Массон по-прежнему мучился бессонницей[661]. За ним и за его домом продолжалась слежка. Он знал, что если Бёрнс не сможет исправить отношения Ост-Индской компании с Дост-Мохаммедом, то Кабул перестанет быть для него безопасным местом. Отношения Британии и Афганистана от дружбы смещались к вражде.

«В Кабуле все кончено, – писал Бёрнс. – Наше положение здесь очень хрупкое. Чем скорее мы изменим свой подход или покинем город, тем лучше»[662]. Он заперся дома и объедался в тоске виноградом. С каждым письмом из Индии он все лучше понимал, что отказ Дост Мохаммеда подчиниться встревожил Ост-Индскую компанию. Бёрнс предупреждал эмира, что он «скоро раскается, что не послушал… Эмиру необходимо как следует поразмыслить, прежде чем отказываться от дружбы с британским правительством»[663]. «Я больше не надеюсь на ваше правительство, – отвечал ему Дост-Мохаммед, – и буду вынужден обратиться к другим правительствам. Это ради защиты Афганистана и нашей чести, и, убереги Аллах, вовсе не из враждебности к британцам»[664].

«Некоторые из тех, кто с прибытием миссии держался в стороне, однажды вечером обратились к эмиру с вопросом о его делах с Сикандаром. Он отвечал, что не знает, что прогонял его, но Сикандар не уходит»[665]. «Если бы я перешел во сне в афганскую веру, – записал Бёрнс, – то каждую неделю своего пребывания здесь получал бы доказательства нашего конечного успеха и превосходства нашей страны»[666]. Но о таком можно было только мечтать. «Только и слышно, что Дост-Мохаммед покончил с британцами», – грустно записал он в дневнике[667]. Пора было уезжать.

Внезапный отъезд застал Массона врасплох. «Я был совершенно не готов к такому скорому отбытию», – признавался он[668]. Друзья твердили ему одно и то же: оставаться в Кабуле было теперь опасно. «Массон едет со мной, – писал Бёрнс. – Он считает, что ему нельзя оставаться, и я согласен»[669]. Массон был уже близок к разгадке тайны Александрии, но ему пришлось собирать вещи. С собой он увозил труды половины десятилетия: ящики с тысячами монет, остатки материальной культуры, наспех сложенные в мешки. Он провел в Кабуле самые счастливые дни своей жизни. Входя в ворота города в 1832 году, он был безвестным скитальцем. С тех пор он нашел затерянный город, разгадал забытый язык, увидел мир новыми глазами. Он не представлял, когда сможет сюда вернуться, каким будет его будущее.

25 апреля 1838 года Бёрнс «велел мне проститься вечером с эмиром. Это была тяжелая сцена, которую я не могу сейчас описать. Все были взволнованы, и неудивительно – я до полуночи не мог уснуть»[670].

Все было кончено.

Есть старый еврейский рассказ об Александре Македонском. Однажды он много недель путешествовал в чужом краю, пока не достиг ворот Райского сада. Трижды он стучался, потом появился ангел с черепом из чистого золота в руках. Александр попросил впустить его в Эдем, но ангел отказал ему:

Только праведники, несущие людям мир, могут войти в Рай живыми, – объяснил ангел.

Александр сконфуженно повесил голову, а потом взволнованно попросил памятный подарок в честь своего визита. Ангел отдал ему череп со словами: «Возьми и подумай, что это значит». С этим ангел исчез, золотые ворота затворились.

Череп был так тяжел, что при всей своей богатырской силе Александр не смог его нести. Взвесив череп, он убедился, что вес его превышает вес всех его сокровищ. Никто из мудрецов не смог объяснить ему эту загадку, тогда Александр отыскал среди своих воинов еврея, ученика раввинов. Еврей зачерпнул горсть земли, засыпал себе глаза – и череп сделался легким, как воздух. «Смысл ясен, – сказал еврей. – Человек удовлетворится только тогда, когда его глаза засыплет землей, в могиле. Только после смерти он может рассчитывать войти в Рай».

Александр торопился прочь из чужого края, но многие его