воины решили остаться и поселиться на берегу Реки Жизни. Но наутро река исчезла. На месте давешней красоты простерлась бесплодная равнина, за ней высились до неба голые скалы. Пришлось войску Александра с тяжелым сердцем повернуть назад[671].

«Второй Александр» понял бы этот рассказ, если бы его услышал, но вряд ли он ему понравился бы.

На закате 26 апреля 1838 года Массон покинул Кабул. Он не мог себя заставить оглянуться. «Полагаю, Баграм теперь заброшен, а его древние сокровища, как было до меня, попали к медникам и расплавляются ими или городскими чеканщиками на монеты»[672]. От этих мыслей у него разрывалось сердце.

12

Крайние средства

Утром 2 мая 1838 года в Лондоне собрались директора Ост-Индской компании. Их кареты проехали по широкой серой Лиденхолл-стрит, мимо борделей и церквей, кофеен и еврейских книжных лавок, и остановились перед длинным каменным зданием, Ост-Индия-Хаус. Именно отсюда алчно, под скрип перьев несчетных клерков, управляли Индией. Сюда стекались секреты, скандалы и деньги (прежде всего деньги). Ост-Индия-Хаус представлял собой овеществленный символ грабежа.

Зал заседаний, где расселись директора, был высоким, золоченым, с бархатными креслами. Над камином «восседает на глобусе, на краю моря, сама Британия, принимавшая дань покорности от трех других женских фигур – олицетворения Азии, Африки и Индии. Азия правой рукой подносит госпоже пряности, левой подводит верблюда; Индия жертвует большой приоткрытый короб с драгоценностями… Вся композиция опирается на двух кариатид, предполагаемых браминов, слишком похожих на пожилых европейских философов»[673]. Любознательность и изумление сталкивались здесь с капитализмом и бюрократией. У любознательности и изумления не было никаких шансов.

На протяжении двух последних лет доброжелатели Массона убеждали компанию, что он сделал блестящие открытия, но успеха не добились. Библиотекарь компании Х.Х. Уилсон чуть не упал в обморок «после осмотра первой партии» находок Массона. Он предложил директорам «прочесть о них лекцию. Каждый из директоров в отдельности восклицал “какая прелесть!”, но при обсуждении в совете некоторые высказывались против уроков библиотекаря как нежелательного новшества, поэтому его предложение было отвергнуто». Тогда Уилсон направил директорам стопку заметок. Лучше бы он этого не делал. «Они высказывались весьма изящно, – записал он с унынием, – но, по всей видимости, мало что прочли»[674].

В тот день, 2 мая 1838-го, о Массоне вспомнили снова. Директора с весьма диккенсовскими фамилиями – мистер Лашингтон, мистер Маспрэтт, мистер Торнхилл и мистер Шэнк[675] – беспокоились, не переплатили ли ему за труды. «Точная оценка ценности экспонатов, предъявленных нашему вниманию, совершенно неосуществима, – фыркнули они. – Она зависит от произвольных и надуманных представлений об их редкости и изысканности». Однако, изучив находки Массона, они убедились в том, что недурно нажились. «Коллекция стоит гораздо больше уплаченной за нее суммы. Мы полностью удовлетворены тем, что понесенные расходы оправдываются ценностью приобретенных предметов»[676]. В Ост-Индия-Хаус имело значение только это.

Директора отправили в Индию письмо о Массоне, внешне замечательно теплое и даже благородное. «Изъявляем желание, чтобы поле его [Массона] занятий было обширным, соответствовало его официальным обязанностям и исследовалось как можно более полно». Но карандашные заметки на полях этого письма раскрывают истинные мысли директоров: «Полагаю, лучше это прекратить». – «Мы не собиратели и не антиквары». – «Проливать свет на историю – не наша задача». – «Лучше прекратить»[677]. Ост-Индская компания, ненасытное божество капитализма, не собиралась заниматься поисками затерянных городов. Директора инструктировали своих подчиненных: Массона следует сердечно поблагодарить, наделить символической денежной суммой – и отказать в дальнейшем содействии его раскопкам. Он – разведчик и впредь должен получать деньги только в этом качестве. Если он все еще надеется найти Александрию, то пусть занимается этим на свой страх и риск. В Ост-Индия-Хаус не желали иметь дело ни с каким потосом.

Через два дня Массон и Бёрнс добрались до Пешавара, города, где были в чести крайние средства.

Это пыльное скопище саманных построек находилось перед самым Хайберским проходом. Желающим попасть в Афганистан или покинуть его трудно было миновать Пешавар. Шпионы и торговцы, утомленные верблюды и перепуганные беженцы – все проходили через его ворота, хотя очень мало кто оставался там дольше строго необходимого времени.

Массон и Бёрнс были в ужасном состоянии. При виде Пешавара их удрученность только возросла. Вокруг городских стен, насколько хватало глаз, простирались залитые закатным солнцем поля, усеянные мертвыми человеческими телами. Это были повешенные, распятые на чахлых пальмах, привязанные к шестам… От некоторых остались одни скелеты, блестевшие в лучах заходящего солнца, некоторые еще только остывали, но жадные стервятники уже выклевывали им глаза, уже рвали мертвую плоть. Все эти мертвецы были «безмолвными часовыми»[678] – и личной гордостью – пешаварского губернатора, генерала Паоло Авитабиле.

Лицом Авитабиле походил на клецку, но клецку со злобным нравом: это был толстый, губастый, со всех сторон округлый «вылитый рубенсовский сатир», выражаясь словами британского офицера Генри Лоуренса. Но при всем том настоящий «преступный гений»[679]. Учитывая все, что о нем известно, это был, наверное, один из худших людей на свете. Ничем не отличившийся лейтенант одной из наполеоновских армий, не стяжавших славы, он прибился ко двору Ранджита Сингха в 1827 году, привезя с собой порнографические картинки[680]. Уже скоро он стал величать себя «генералом Авитабиле». В 1834 году Ранджит Сингх, не располагая большим количеством кандидатур, доверил ему Пешавар. В тот момент в городе царила анархия, и никто не ждал, что новый губернатор проживет дольше пары недель. Авитабиле нравилось рассказывать историю о том, как он посрамил всех предсказателей.

«Вступая в Пешавар, – начинал он свой рассказ, – я выслал вперед команду, которая натыкала с внешней стороны стен города деревянные столбы. Люди громко насмехались над новым безумием ференги, пока мои люди раскладывали под столбами мотки веревки. Городами правят при помощи пушек и сабель, а не каких-то палок, шептались все. Однако на рассвете, когда все было готово, мы вздернули полсотни худших головорезов Пешавара, и в каждый базарный день казни повторялись, пока не кончились все разбойники и убийцы. После этого мне пришлось взяться за лгунов и сплетников: этим я вырезал языки. Когда объявился хирург, обещавший вернуть им дар речи, я велел схватить его и тоже лишить языка. И тогда наступил мир: уже полгода в Пешаваре не совершается преступлений»[681].

Авитабиле повсюду сопровождал палач, иногда даже два[682]. Не проходило дня, чтобы он не казнил до ужина дюжину человек[683]. К появлению в городе Массона и Бёрнса он успел заскучать и принялся за смелые эксперименты. То он вешал кого-нибудь вверх ногами, то живьем сдирал с кого-нибудь кожу. «Палач начинает с того, что надрезает