британскими офицерами, то афганцы, по всей вероятности, сами триумфально внесли бы его в Кабул или предъявили бы ему связанного по рукам и ногам Дост-Мохаммеда»[717].

План был так себе, но даже он мог сработать и сохранить хрупкий мир. Увы, этот замысел не имел ничего общего с тем, который вынашивался в нескольких сотнях километров, в Шимле.

Представьте себе крохотный британский городок, идеальный во всем: церковные шпили, неотюдоровские домики, огонь в каминах, фарфоровые чашки, сплетни и шепотки, перенесите это все в предгорья Гималаев – и вы получите Шимлу. Там прятался лорд Окленд с многотысячной свитой. В то лето в Шимле строили планы вторжения в Афганистан и создания любительского театра – притом и те и другие в равной степени. «В Шимле есть театр, маленький, жаркий и грязноватый, но бойкий, – писала Эмили Иден, сестра лорда Окленда. – Но он стал лишаться актеров: один захандрил, другой, игравший женские роли, не состриг усы. Третий отправился стрелять медведей на Снежном хребте, заработал снежную слепоту и был снесен вниз в одеяле»[718]. Что касается Афганистана, то многие советчики Окленда (ни один из которых никогда там не бывал) выступали за вторжение и уверяли, якобы от Российской империи исходит реальная угроза. («Любой, кто попросит объяснить, что значит “русское влияние”, или посмеет засомневаться в его зловредном воздействии на страну, – писал редактор одной из индийских газет по прошествии нескольких лет, – рискует тем, что будет поставлен под вопрос его рассудок или даже патриотизм»[719].) Но после перехвата двух русских писем – чем не доказательство опасного заговора? – оказалось, что никто в Индии не может их прочесть. Адъютанты потратили целый день на изготовление факсимиле этих писем и переправку их в Калькутту, Бомбей и прочие места в надежде, что там отыщется переводчик[720].

На равнинах внизу могли гибнуть тысячи людей, но в Шимле как ни в чем не бывало играл оркестр. Иллюзия была хрупкой, но стойкой. Правда, на вашу подлинно английскую чайную вечеринку могла напасть обезьянья стая, норовящая утащить с собой все, что попадется под руку[721], но подумать о последствиях имперской политики там было недосуг.

Бёрнс приехал из Адинагара в Шимлу, чтобы представиться лорду Окленду. «Я сказал им, что они утратили влияние, – записал Бёрнс, – а они ответили: “Приезжайте, мы послушаем, что следует предпринять, мы готовы действовать”»[722]. Он был в тревожном, сварливом настроении. «Они допустили плачевную ошибку и наверняка опустили руки, понимая, как сглупили»[723].

Бёрнс в одиночку поднимался в Гималаи. Дорога петляла по склонам, постепенно забираясь все выше, к самым облакам. По милости Окленда по этой немощеной тропе на мулах возили вверх и вниз документы целой империи. Впервые за несколько недель спала жара, в лицо Бёрнсу подул прохладный ветерок. Ниже и выше его клубился туман, шел легкий дождик, горы рвались в небеса и низвергались вниз, в бездонную пропасть. Бёрнс гадал, что его ждет, успех или провал. «Я с удовольствием услышал, что был отправлен в Кабул для невозможных дел, а значит, мой неуспех и должен был оказаться неуспехом! Чудная материя – политика»[724]. Деревья стали большими, горы стали похожими на горы: зеленые стены в шапках облаков. Отсюда было гораздо ближе до Тибета, чем до его родной Шотландии. Узкая дорога вела, казалось, в обитель богов, даром что патрулировали дорогу жирные обезьяны с болтающимися брюхами.

Тем временем в Пешаваре по-прежнему резвился Авитабиле. Рассказам о нем не было конца. Одну деревню заставили платить подати отрезанными головами[725]. Когда афганцы не могли заплатить деньги, которые он требовал, он запирал их в камеру и начинал закладывать дверь, «каждый день добавляя новый ряд кирпичей. Заключенных держали на хлебе и воде, один из них испустил дух, но труп не забирали, невзирая на жару. Несчастные затыкали себе носы драным тряпьем, борясь со смрадом»[726]. Все поступления текли прямиком в карман Авитабиле. Раз в два-три месяца караван верблюдов, навьюченных серебром, отправлялся в Лудхияну, где Уэйд исправно отмывал награбленные Авитабиле рупии, отнятые у обездоленных, мертвых и умирающих, превращая их в ценные бумаги Ост-Индской компании[727].

Массон по-прежнему не представлял, что таит для него будущее. «Хотелось бы мне, – писал он в отчаянии, – быть совершенно свободным, от политики меня тошнит»[728]. Проходили дни, а он оставался в неведении. «Через три, четыре, пять дней я должен что-то узнать»[729]. Он пребывал в ложной уверенности, что важен для Ост-Индской компании, что этой полностью аморальной капиталистической империи известна доброта.

13

Точка невозврата

В Шимле Бёрнс начал обретать себя прежнего. Воздух был прозрачен и прохладен, казалось, все ему рады. Он поселился в Секретарском коттедже, неподалеку от самого лорда Окленда. Под вечер зеленые лужайки, белые стены и красные черепичные крыши домов отливали золотом. На востоке высились горные хребты, где-то зеленые, где-то – темно-синие. В длинных, обитых деревянными панелями комнатах зажигали лампы, накрывали для ужина столы. Тем, кто прибывал издалека и видел слишком много всего, Шимла дарила отдохновение: кресло у камина, стопку одеял на старомодной кровати, чашку сладкого горячего чая поутру. Сидя в этом кресле, можно было вообразить, что ты понял Индию. То было величайшее утешение Шимлы. Оттого в 1838 году она и оставалась одним из опаснейших мест на земле.

Когда Бёрнс, изо всех сил стараясь выглядеть респектабельно, явился к лорду Окленду с докладом, два личных секретаря лорда «бросились к нему с мольбой ничем не расстраивать Его Светлость, уверяли, что с ног сбились, чтобы ввести его в курс дел. Но даже после этого он использовал любой предлог, чтобы закрыть на них глаза»[730]. «Делами» оказалось полномасштабное вторжение в Афганистан.

За две-три недели скромный план, предложенный Бёрнсом и Массоном, – одного британского офицера туда, немного наличности сюда, – вырос в гигантскую военную операцию. Первой реакцией Бёрнса был шок. Придя в себя, он высказал намерение возглавить весь процесс. «Мы планируем сейчас крупную кампанию по возвращению Шуджи на трон в Кабуле, – написал он. – Не знаю, какой именно могла бы стать моя роль, но если речь идет о полном доверии и ежечасных консультациях, то я должен стоять во главе. Могу ответственно заявить: aut Caesar aut nullus[731]. Если я не получу того, на что имею право, то скоро отправлюсь назад в Англию»[732]. Вопреки уверенности Бёрнса, один из секретарей Окленда, Джон Колвин, уже отправил Макнахтену «частное письмо о том, что именно ему следовало бы взять на себя дипломатическое руководство походом Шаха»[733]. (Узнав об этом,