он немного задержался, казалось, раздумывает, и добавил спустя мгновение, покручивая худой ус:

– Я должен посвятить тебя в довольно важную тайну, которая тебя особенно касается. Только скажи мне правду: тебе не очень отвратителен Книпхузен?

Девушка вздрогнула и сильно покраснела.

– Я думаю тебя выдать за него! – шепнул он ей, наклоняясь к её уху. – Как тебе кажется?

– Но барон бедный, он всё потерял! – прервала Наталья быстро.

– Цыц! Цыц! – потихоньку приближаясь к ней, добавил отец. – И он ещё не знает и никто тут не догадывается, что к нему переходит большое, огромное наследство после бабки в Курляндии; баронша Суфтелен умерла неделю назад. Он не знает об этом, только через несколько недель, может… тем временем… ты меня понимаешь? – добавил он, поглядывая на неё с улыбкой.

Наталия покраснела ещё пуще, потом побледнела, задумалась и пожала плечами.

– Это удивительное стечение обстоятельств! – повторила она несколько раз, а потом спросила отца: – Но только правда ли это?

– Я знаю об этом из очень надёжного источника, – шепнул генерал, – есть официальная публикация для него, но оттого что теперь вся частная корреспонденция военным должна быть распечатана… понимаешь… Он владелец весьма приличного местечка, шести деревень, на которых даже нет банковского долга, старушка была чрезвычайно скупа. Барон теперь отличная партия, человек приличный, хорошо воспитанный… ну, жил немного, полысел, но на самом деле он даже молод.

– Но барон, – прервала вдруг Наталия, – является одним из приятнейших людей на свете, каких я знаю… я его очень люблю.

– О! Тем лучше, легко договоритесь.

И отец начал смеяться, поглаживая дочку по лицу, потом, целуя её в лоб, прибавил:

– Значит, у тебя развязаны руки… если теперь его не поймаешь, твоя будет вина. Время военное, многие вещи, которые иначе показались бы странными, проходят. Воспользуйся!

Наталия сделала почти обиженную минку, точно хотела ему ею ответить: «О! Успокойся уже, столько поучений мне не нужно».

Этот разговор происходил очень быстро, однако два раза во время его открывалась дверь и хотели отозвать его превосходительство, поскольку его ждал аудитор, теряя терпение в соседней комнате.

Наконец генерал вышел и нашёл там маленького, белого, незаметного человечка в плотно застёгнутом сюртуке, с большой чёрной папкой под мышкой. Они поздоровались официальным способом и сразу же начался разговор шёпотом.

– Это чрезвычайно важный пленник, – произнёс прибывший, – не подлежит ни малейшему сомнению, что он принадлежал к военному заговору и знает о нём. Многие из тех, кто в него входил, убежали в отряды, но кажется, что ещё больше их в полках; они устраивают заговоры и расширяют. Правительству необходимо открыть их имена; они, наверное, были и есть в связи с тем Наумовым, за него нужно серьёзно взяться. Ведь он служил, по-моему, в вашем полку. Какой у него характер?

– Он мало у меня был, я мало его знаю, – отвечал генерал, огорчённый этим воспоминанием, – какой-то молчаливый и скрытный.

– Как с ним поступить? Что думаете? – спросил прибывший.

– Не могу вам объяснить, посмотрите по первым допросам.

– Как дезертира, – сказал мрачно аудитор, – его неизбежно нужно наказать смертью, поэтому нечего задумываться над выбором средств. С теми людьми, которые могут быть выпущены, нужно всегда смотреть на то, что когда-нибудь могут вернуться на свет, говорить, а что хуже, писать. Примеры бывали. Но с заранее обречёнными нет церемонии, это досадная вещь, – прибавил он с улыбкой гиены, – но дело политическое, дело политическое!

Генерал поглядел на него, их глаза встретились, они поняли друг друга. Недолго там пробыв, аудитор поклонился и велел проводить его в дом, в котором сидел пленник.

На крыльце его встретил Книпхузен, который уже с ним раньше познакомился и в коротком разговоре впечатлил его своим петербургским чириканьем.

– А! А! – хватая его за руку, воскликнул аудитор. – Ты учился с этим Наумовым; скажи мне лучше, какой у него характер?

Барон немного задумался.

– Хм! – сказал он. – Это нелегко обрисовать. Человек твёрдый, неустрашимый, железный – и однако слабый.

– Как это? Как это? – жадно глотая эти слова, спросил допрашивающий. – Одновременно железный и слабый?

– Да, – отвечал Книпхузен, – ручаюсь вам, что силой ничего от него добиться будет нельзя, скорее мягкостью и добротой…

– Как вы думаете? – спросил иронично аудитор. – Ну, такие люди, правда, встречаются, но крайне редко. Я вам скажу: сто розг, двести в один день – это глупость! Но пусть-ка человека сломает голод, начнут есть вши, спалит жажда, замкнутое пространство измучает, тогда и после десяти заговорит. А он ловкий? – спросил он через минуту.

– Достаточно! – ответил барон.

– А хладнокровный?

– Очень.

Аудитор подумал и пошёл за солдатом.

В комнате, в которой лежал Наумов, окна со стороны двора были забиты досками, даже днём капелька света пробиралась через щели; несмотря на то, что на дворе было тепло, холод и сырость неприятно давали о себе знать. На влажном полу лежала горсть гнилой соломы, а на ней узник в лохмотьях. Его голова была низко опущена, волосы растрёпаны, его глаза смотрели вверх и были неподвижно устремлены в потолок.

Дверь легко отворилась и в компании двух офицеров вошёл бледный гость, за которым несли кипу бумаг, столик и стулья.

Наумов не двинулся, по-прежнему смотрел вверх и, должно быть, был мыслями на небесах.

Немного учитывая то, что барон поведал ему о характере узника, аудитор решил сначала быть мягким. Его голос был сперва мелодичным и полным какой-то глубокой жалости, черты лица выражали чуть ли не сочувствие, невольное и робкое. Добавленные офицеры оставались по-прежнему молчаливыми свидетелями допроса. Наумову приказали встать, чтобы объясниться; он поднялся, кандалы загремели, а так как с ними ему тяжело было стоять, он опёрся о стену.

Первые вопросы касались его происхождения, молодости и службы; они уже довольно хорошо знали всё прошлое. Станислав рассказывал кратко, решительно, спокойно. Когда дошло до последних событий, аудитор признал правильным предварить допрос вступлением, на впечатление которого, видно, много рассчитывал.

– По моей обязанности, – сказал он, – мне нужно вас предостеречь и склонить, чтобы вы не придерживались фальшивой системы утаивания правды и продолжать упорно сопротивляться. Хотя ваше положение весьма печально и не могу от вас скрыть, что спасти вашу жизнь было бы почти чудом, однако есть обстоятельства, которые могли бы повлиять на суд, на вид наказания, а может, даже на какое-нибудь помилование. Поэтому из чувства человечности я хотел бы вас склонить, чтобы вы искренне отвечали на то, о чём я вас буду спрашивать. Правительство уже знает и знает очень много, тем не менее оно хочет расспросить о мельчайших подробностях заговора, к которому вы принадлежали. Раскаяние и прямота могут быть