Ления, которая до сих пор была более храброй и поддерживала сестру, выглянув в окно, побледнела и начала дрожать. На сером фоне хмурого неба, посреди площади перед домом солдаты и несколько плотников делали помост. Два столба были уже вбиты в землю, втягивали поперечную балку, гремя и крича, как обычно во время работы.

Сердце Лении предчувствовало, что эта странная постройка была виселицей для Наумова; её совсем покинула храбрость, она тоже заплакала.

Две сестры обнялись, положив головы друг другу на грудь, и рыдали, вместе одной болью. Эти стоны сопровождала дикая песенка солдат, прямо туда доносившаяся с площади, на которой строили виселицу; порой среди тишины слышались удары секиры и молота.

Эта сцена была полна ужасной трагичности, здесь – агония боли и молитва, там – пьяное безумие, насмехающееся над страданием и смертью; тут – горячая просьба к небесам, там – насмешка над небом, над Богом и справедливостью; тут – жертва, там – триумф нечеловеческий, дьявольский.

У Лении не было ни отваги, ни сил пойти и заслонить окно, дабы избавить сестру от смертельного зрелища, но сквозь слёзы она давала знаки старушке, которая понять их не могла.

Затем в дверь постучали, и медленно вошёл барон, меряя кровавыми глазами эту сцену, к которой до сих пор жизнь его не приучила. Женщины поглядели на дверь; для них достаточно было русского мундира, чтобы их испугать, но они узнали дружественное лицо одного человека, который имел отвагу не издеваться над болью.

Что бы на это поведал достойный корифей журналистики, господин Катков (какое имя для всего лица палача!), если бы увидел его? Он, что одним взмахом пера для мнимого величия России жертвует всякими правами Божьими и человеческими, для которого добродетель является преступлением, а заслугой – безжалостное варварство.

В самом деле, если будущее величие Российской империи хотят строить на трупах, могилах и уничтожении самых благородных чувств, – она будет достойна этого государства цезарей! Но примет ли российский народ на свои плечи это бремя гнусности и позора? Не откликнется ли в его совести голос негодования и ужаса, что этим камнем придавливают могилу его будущего?

Книпхузен долго смотрел, не в силах произнести ни слова, стоял с таким уважением, как перед алтарём Бога в костёле: его сердце билось, глаза увлажнились вновь, он чувствовал, что преображался, и, страдая, он испытывал какое-то незнакомое ему доселе удовольствие, и понимал, что через эту боль он очищался и возвышался, хотя знал, что это возрождение не будет длиться долго, что завтра, может, сам улыбнётся и сплюнет, думая, каким был достойным в течение четверти часа.

– Господь Бог вас выслушал, – обратился он тихо к сёстрам, – я принёс вам ежели не добрую, то хоть капелькой радости подслащённую новость. Пани, ты сможешь увидеться и даже остаться с Наумовым, генерал согласился на просьбу дочери, чтобы вас тайно обвенчали в тюрьме. Увы! В этом разрешении, однако же, есть ещё одна горькая насмешка судьбы, – добавил он, – не знаю, сможете ли вы им воспользоваться; есть условие, которое может быть вам неприятным.

Магда не могла говорить, дрожала, Ления подхватила за неё:

– Какое условие? Какое?

– Наумов, – продолжал дальше барон, – есть или был православным; требуют, чтобы обвенчал поп, полковой священник, никто другой.

Женщины растерянно поглядели друг на друга.

– Я понимаю, каким это для вас может быть болезненным, – сказал барон, – но мне обязательно нужно, чтобы вы могли остаться с Наумовым… позже узнаете, для чего. Прошу вас, примите это разрешение, не отталкивайте его… убедитесь, что у меня есть причины настаивать на этом.

Сказав это, он с мольбой на них поглядел.

– Но я соглашаюсь на это, – вскакивая вдруг с пола, воскликнула Магда, – это будет для меня если не благословением священника, то всё равно благословение человека… Если таким образом я смогу приблизиться к нему, утешить его и подкрепить…

Старушка, рьяная католичка, стиснула уста.

– Но брак не будет иметь значения… – сказала она.

– Данное перед Богом слово, поданные и сжатые руки в облике неба будут считаться произнесённой клятвой, – воскликнула Магда, – проводите меня, проводите, иду, я готова.

– Подождите минуту, – проговорил, колеблясь, барон, который чувствовал, что несчастной нужно приготовиться увидеть наречённого, безжалостно избитого и уже только наполовину живого. – Я должен вас предупредить, что Наумов болен… лучше сразу поведать вам правду, его ужасно избили…

Женщины только криком ему отвечали.

– Его мучили! Ах! Я предчувствовала, – воскликнула Магда, заломив руки, – но скажите мне, ведь он не унизился? Не предал? Никого не выдал?

– О! Нет! – прервал живо барон. – Он выдержал геройски…

– А! Это меня больше интересовало! – крикнула разгорячённая женщина. – Умереть – ничто, но нужно умирать достойным дела, которому посвятили жизнь. Он святой! Он великий! Я счастлива, как можно быть только счастливой накануне смерти… я спокойна!

Барон посмотрел на неё и склонил голову, такой женщины он не видел в жизни. Это не было изнеженное дитя сгнившей русской псевдоцивилизации, а героиня тех времён, которые нам сегодня, торгашам и спекулянтам, кажутся глупой сказкой. Если бы он умел становиться на колени, он упал бы перед ней на колени и молился, как святой.

– Мы пойдём, – сказала Магда живо, – мы пойдём!

– Но есть ещё одно условие: чтобы вся эта история со свадьбой не повлияла на умы, чтобы один ваш вид не напомнил о трагедии экзальтированному народу и ещё сильней не экзальтировал его. Вы должны будете… потом остаться в заключении и поехать в изгнание, в Россию.

– А! Зачем же мне здесь оставаться? – ответила равнодушно Магда. – Чтобы плакать над могилой? О! Без моих найдутся тут слёзы на могиле, если её позволят засыпать; другие глаза будут смотреть на пепелища и могилы, лучшая часть народа уже пошла туда… наши избранники, дражайшие, пойду и я! Пойду за ними… за ними… пойду с охотой.

Барон стоял с выражением уважения и удивления. Ления плакала и целовала сестру, старушка молилась и стонала.

– Пойдём! – повторила Магда. – Идём как можно скорей, часы, минуты, секунды сочтены, они дороги, проводите меня… Ления, будь здорова, я уже счастлива, не плачь обо мне, я счастлива!

И, обняв сестру, она скорее бросилась, чем пошла к дверям, а тронутый барон пошёл за ней. Его взгляд в эти минуты упал на строящуюся перед домиком виселицу, от которой уходили рабочие, задрожал, ибо нельзя было избежать её вида, что хуже, тропинка, вытоптанная через площадь, вела около неё. Он хотел вести Магду другой дорогой, но девушка шла быстро и опередила его. Её взгляд не сразу упал на этот белый помост, от которого с