защищаться, но измученного и обессиленного, его легко повалили на землю. Ему завязали рот, чтобы крик боли не был слышен в местечке, и люди начали над ним издеваться с тем диким варварством простонародья, к которому примешивается какое-то чувство мести над более высоким, цивилизованным человеком, и племенная ненависть.

Из-под толстого платка доносились только приглушённые стон и рыдания, но вскоре и эти перестали, боль породила то чувство ожесточённости, с каким мученики не раз пели на кострах победную песнь.

Каждую минуту его спрашивали, хочет ли он во всём признаться, а так как он упорно молчал, начинали сечь заново.

Вынужденные свидетели этой гнусной сцены, два офицера, сопровождающие аудитора, были бледны и смущены; его же при вида этого мучения охватило чувство экзальтации, он разгорячился, кипел, свирепел всё больше. Не ускользнуло от его глаз неприятное впечатление менее привыкших к сценам этого рода офицеров; поэтому он старался их развеселить грязными шуточками, но улыбка, вызванная низостью, была холодная и трупная.

В конце концов, не в силах ничего добиться от Наумова, даже крика и просьбы о сострадании, опасаясь, наконец, как бы за эту проверку сил его не обвиняли, он велел перестать бить, свернул бумагу, со злостью кивнул своим товарищам и живо вышел из камеры.

Наполовину бессознательного Наумова солдаты положили на солому и также вышли.

Пять минут спустя уже по всему местечку шептали об этом страшном издевательстве, передавали друг другу на ухо подробности зверского допроса, среди офицеров царило молчаливое возмущение, все почти избегали аудитора и никто говорить с ним не хотел. Он притворялся весёлым и остроумным. Ни солдаты, которые били, ни офицеры, которые были свидетелями издевательства, не могли сдержаться от рассказов о геройском мужестве Наумова, о свирепости палача.

Бледный, дрожащий, но с ртом, полным шуточек, пришёл он к генералу, но поначалу мало что мог говорить, так его унизило это бесполезное нападение на человека неукротимого характера.

Генерал, взглянув на него, уже догадался, что следствие шло плохо, но не догадался, до каких крайностей довело.

– Ну? Что вы сделали? – спросил он.

– Ну ничего, – ответил мрачно аудитор, – твёрдая кожа. Мне кажется, что было бы напрасно тянуть с этим человеком, это непримиримый, рьяный преступник. Виселицы для него слишком мало. Сперва я говорил с ним, как с достойным… как с тем, кого ввели в заблуждение, но впустую портить рот с таким скотом…

– Ничего не говорит? – спросил его превосходительство.

– Нет, – пожимая плечами, произнёс аудитор. – Пробовал с ним добром, напрасно.

Генерал слушал с удивлением и холодом.

– Я надеюсь, он знает, что его ждёт? – спросил он.

– Как раз в этом, может, причина, – воскликнул другой, – что он отчаялся в себе, не имея надежды, и настаивает на своём.

– Нужно было дать ему надежду!

– Да, я пробовал, но он не глуп, не верил, с ним не о чем говорить.

– И не думаете уже больше пробовать?

– Это напрасно, – сказал аудитор. – В моих руках уже было много разных таких негодяев. Тот, кто позже всегда может проболтаться, в начале путается, пускает слезу, запутывает; а он сначала обещал, что ничего не откроет, и хоть били его берёзовыми прутьями, подлец выдержал. Я приказал его сильно избить, но фанатик ни пискнул.

Генерал покивал головой, нечего было ответить; они молча начали ходить по комнате.

– Прикажите ставить виселицу, – сказал в итоге аудитор, – и завтра его повесить.

– Я думал, – прервал генерал, – что его следовало бы расстрелять, как военного.

– Расстрелять? Это слишком мало для такого преступника, – крикнул гневный урядник, – это почётная смерть, а такой подлый преступник должен кончить, как разбойники и злодеи.

Мы не будем уже приводить дальнейшего разговора, достойного тех, из уст которых выходил, скажем только, что в конце его генерал позвал офицера и послал его с приказом, чтобы на главной площади местечка в тот же вечер воздвигли помост, на котором на следующий день должны были повесить Наумова.

Как раз, когда отправляли с этим офицера, в комнату вошла красивая, как весенний цветок, по-видимому, стратегически наряженная для барона, Наталия Алексеевна.

Отец, может, не желая при ней делать грустных распоряжений для завтрашнего торжества, кивнул аудитору и вышел с ним вместе в канцелярию его превосходительства.

На мгновение Наталия осталась одна. Женским инстинктом она чувствовала, что приближается Книпхузен; была в этот день меланхолично красивой. Эта разновидность очарования меньше всего подходила к её обычно весёлой физиономии, чертам и характеру, но иногда одевала его для разнообразия, как надевают свежую одежду.

Она задумчиво смотрела в окно, когда скрипнула дверь и послышались шаги, кто-то вошёл; ей не нужно было ни узнавать его по походке, ни смотреть, чтобы убедиться, что это был барон, – она заранее знала, что он придёт.

У него было воспалённое лицо, глаза, налитые кровью, он был чрезвычайно взволнован, потому что обычно холодность и равнодушие были обыденным выражением его лица, на котором была написана усталость.

Наталия медленно обратила к нему какие-то слёзные, грустные, страдающие глаза… ничего не говоря. Молчание этого щебечущего создания имело большое значение, барон стоял, смотрел и молчал также.

– Что с вами? – спросила она его спустя минуту с подавленным вздохом.

– Что со мной? Что со мной? – горько улыбаясь, ответил Книпхузен. – Со мной то, что жизнь опротивела мне, что хотел бы свергнуть мерзкий мир, а потом сам умереть!

– А откуда это нападение мизантропии?

– Ярости! Безумия! – прибавил барон, потирая волосы и дёргая усы.

– По какой причине? – грустно, но кокетливо улыбаясь, спросила девушка.

– По причине, что жизнь – это дьявольская насмешка, гнусность, что в ней ничего не стоящие сорняки буйно вырастают, а самые дорогие цветы засыхают, потоптанные.

– А! Вы в поэтичном настроении; хотите затмить Пушкина и Лермонтова?

– Нет! Нет! Я сжёг бы поэзию, потому что никакой пользы от неё миру нет. Меня бесит, я схожу с ума!

– Но почему вы не можете признаться по крайней мере мне?

– Не знаю, – сказал барон, – вы, может, меня меньше всех сможете понять. Вас взлелеяло счастье, не поймёте отчаяния!

– Но из чего родится это ваше отчаяние?

– Оно растёт под ногами, – воскликнул Книпхузен, – это ежедневная история, мы ею дышим. Такой человек, как он, как Наумов, напрасно погибает, а такое существо, как я, изношенное, испачканное, слабое, жалкое, должно жить и быть счастливым!

Где Господь Бог?

– Вы говорите о Наумове?

– Вы знаете? – прервал живо барон. – Вы знаете? Наумова избили, высекли розгами.

– А завтра его повесят, – холодно добавила Наталия. – Стало быть, это вас волнует? Неужели нам нужно так его жалеть, этого негодного предателя?

– Наталия Алексеевна, это благороднейший из людей, – воскликнул