как на шёлковую верёвку, нанизывал те жемчужины прошлого, которые зовутся воспоминаниями.

Начиная с колыбели, с материнских ласк, со страданий сиротства, кокетливых взглядов Наталии, первых дней в Варшаве и всей более поздней новой жизнью, всё насаживалось на эти чётки, а мысль его была как бы исповедью перед самим собой, однообразной полосы которой, однако, ни один более тяжёлый грех не прерывал.

Последние минуты, вечер и часть ночи, проведённая в Русове, казались ему сном, горячкой, чем-то, в чего невозможно поверить. Он только чувствовал, что в её рукопожатии замкнулся остаток жизни, а потом наступила какая-то удушающая адская тьма. И среди этой тишины, которую при малейшем движении прерывал звон его собственных кандалов, он говорил себе:

– Умереть сегодня или завтра – что это значит? Смерть, это, может, одно мгновение боли, а возможно, полмгновения. А потом? Ведь Бог справедлив.

И мысль его начинала взбираться на недоступные вершины, вечно скрытые для человека, когда слегка отворилась двери и кто-то потихоньку вошёл. Задумчивость Наумова, которая в действительности была полусном, внезапно прервалась; он поднял голову и заметил только, что какая-то фигура высокого роста в молчании стояла над ним.

Пришелец слегка дотронулся до него рукой, наклонился и прошептал его имя.

Наумов по голосу узнал Книпхузена.

– А, это ты! – сказал он. – Зачем ты подвергал себя опасности, чтобы увидеться со мной? Ты ничем мне помочь не сможешь, а солдаты, стерегущие меня, могут тебя выдать.

– Я этого не боюсь, – сказал барон, – говори быстрей: в чём я могу быть тебе полезным?

– Благодарю тебя за то, что перед смертью дал почувствовать братское сердце. Иди! Иди!

– Два слова, – сказал Книпхузен. – Завтра тебя будут допрашивать, ты можешь спасти себя искренностью, признавшись во всём.

Наумов возмутился.

– Как ты можешь мне это советовать, даже ради спасения жизни? Что бы она потом стоила?

– Да! Но всему можно помочь; можно много говорить и не сказать ничего.

– Всё это, – прервал Наумов тихо, – мелкие средства, недостойные человека, который стоит у могилы. Нужно умереть, умереть с достоинством.

Книпхузен молча подал ему руку.

– За моей повозкой, как за гробом, шли две мои бедные сестры, – сказал, выдавливая эти слова, Наумов. – Одну из них я любил; ошибаюсь, любил их обеих; если ты мой друг, вырви их из рук Никитина и не дай их в обиду. Во время похода я расслышал несколько слов, я знаю, что одна из них хотела пожертвовать собой за нас, не допусти этой жертвы! Иди к ним, утешь их, мне ничего не нужно, – прибавил он потихоньку, – будь здоров и присматривай за ними.

Книпхузен стоял ещё. Наумов, мгновение подумав, прошептал:

– Жизнь я в любом случае не спасу, но зачем мне мучиться? Постарайся найти яд для меня.

– Я сомневаюсь, что мог бы это сделать, – сказал барон, – впрочем, завтра к тебе уже никого не пустят. Если есть смелость, пробуй иначе.

Сказав это, он нагнулся и Наумов почувствовал в руке маленькую острую пилочку, и в эти минуты барон, не прощаясь, вышел.

Со стороны этого холодного человека и эта помощь была доказательством большого чувства, но трудно её было использовать, весь дом был окружён солдатами; даже, распилив кандалы, на что нужно было много времени, Наумову пришлось бы выломать окно, спуститься через него и бежать, пользуясь темнотой. Для этого всего одной ночи было мало, однако он имел ещё лучик надежды, и решил работать до утра, надпиливая так звенья цепи, чтобы остальное доделать на следующий день, если допрос продлиться.

В подобном положении сама работа уже есть великим благодеянием. Наумов приложил все усилия, чтобы вести работу как можно тише. Пилка была отличная, железо мягкое, но, несмотря на спешку, нельзя было перепилить кандалы за одну ночь, нужно было иметь ввиду, чтобы сломанное звено не выдало на следующий день приготовления к побегу. Так на кропотливой работе, среди темноты, прошла ночь, а когда начало светать, узник, осмотрев, что сделал, убедился, что на завтра ещё достаточно осталось. Спрятав пилку в ботинок, он бросился на солому и крепко уснул.

* * *

Когда это происходило в тюрьме, Книпхузен сразу вечером побежал искать двух сестёр, дабы избавить от нападок Никитина. Из того дома, в котором он их оставил, он привёл их в другой, и поручил их охранять жене урядника. В его характере было много противоположного, но также часто отзывались благородные чувства. В этот раз пробудило их несчастье приятеля. Барон был настроен сделать всё возможное, чтобы его спасти, или подсластить последние минуты. Когда проходил первый пыл, он мог также смеяться над собой, издеваться над Наумовым и высмеивать глупых поляков.

Временами он был под влиянием их героизма, то снова ловил смешную сторону и чаще всего смеялся, когда все плакали, был грустным, когда его окружала всеобщая радость. Половину жизни он бывал холодным, а когда его что-нибудь глубоко волновало, его охватывала горячка.

Он полагал, что был один способ отвратить опасность, которая угрожала двум сёстрам: донести о них и отвести их с Никитиным господину генералу.

Поэтому он побежал к нему и застал его как раз над стопкой бумаг и корреспонденции, которую получил из Варшавы. Генерал обычно был холоден с бароном, в это раз, однако, он поздоровался с ним очень любезно, просил сесть, подал ему сигару и проявил такое радушие, что Книпхузен, который хорошо знал людей, сперва не мог угадать, что сделало генерала таким добрым к нему, он всё же догадывался о какой-то тайной причине. Он не мог только понять, было ли это результатом общего расположения и хорошего настроения, или особенных обстоятельств, касающихся только его.

– Господин генерал, – сказал, закуривая сигару, барон, – мне кажется, что, несмотря на то, что во время войны многие вещи не учитываются и делают поблажку многим злоупотреблениям, никогда не нужно допускать того, что на военных может бросить пятно.

– Ну да, – отвечал генерал общей фразой, ожидая более ясного перевода.

– В стране, нам враждебной, – говорил дальше барон, – мы должны тем больше обращать на себя внимания.

– Ну да! – повторил генерал. – Но о чём вы?

– Никитин, – сказал Книпхузен, – забрал из деревни двух сестёр Наумова, молодых девушек, и, наверное, с нехорошей целью спрятал их тут в городе.

Генерал посмотрел на барона и рассмеялся. Очевидно, дело не казалось ему таким важным, как барону; он махнул рукой.

– И красивые? – спросил он со смехом.

– Я там к ним не присматривался, – ответил барон немного возмущённый.

Генерал помолчал, зажёг погасшую сигару, хлопая барона по плечу, и начал ему следующим образом выкладывать свою теорию.

– Во время