фиксированный и неизменный образ времени? О каком единстве времени может идти речь? Чье восприятие сорок восьмого года мы имеем в виду, когда ведем разговор о сорок восьмом годе? Тем дождливым вечером в соевой лавке Гуанфу сначала сокрушался о судьбе своего отца, а потом вдруг заговорил о лотосовых клубнях. Он сказал, что в прежние годы клубни у лотосов были слаще меда, а вареными таяли на языке – нынче таких уже не найти. Сейчас все лотосы накачивают удобрениями, и вкус у них совсем другой.

Меня его слова немного озадачили. Согласен, многие производители действительно злоупотребляют удобрениями, что сказывается на качестве продукции. Тем не менее, огромное количество лотосов по-прежнему растет в естественной среде, совсем как во времена его детства. Я подозреваю, что вкус лотосовых клубней остался прежним, но у Гуанфу изменилось восприятие – чем больше прожитых лет остается за плечами, тем дальше уходит он от голодного детства (или же тем сильнее портится его печень). Это нередкий феномен. Мы склонны идеализировать многие реалии из прошлого, например, лотосовые клубни, прочитанные книги или бывших соседей, потому что уже не помним, какие именно обстоятельства вызвали наше расположение. Даже пережитые в прошлом страдания могут вспоминаться как нечто прекрасное, если мы оглядываемся на них из далекого и благополучного настоящего. Мы больше не страдаем, а всего лишь любуемся своими страданиями.

Выходит, что время, захваченное восприятием в качестве трофея, само способно разъедать наше восприятие.

И неизвестно, в какой мере сорок восьмой год, о котором рассказывал мне Гуанфу, пострадал от коррозии времени. Возможно, его воспоминания заслуживают не больше доверия, чем сомнительные рассказы о вкусе лотосовых клубней.

Когда речь зашла о реабилитации участников «контрреволюционного мятежа», Гуанфу сказал, что народному правительству тоже приходится нелегко: непростое это дело – исправлять прошлые ошибки, слизывать с пола собственные плевки. Тут Гуанфу обнаружил, что у него закончились сигареты, и отправил сына в соседнюю лавку, заодно велел купить газировки к столу. Сыну Гуанфу было лет около двенадцати, когда отец сказал о газировке, глаза его загорелись, и он босиком, как был, выбежал из лавки. Принес сигарет, газировки, схватил со стола палочки и бросился открывать нам бутылку. Крышка звякнула, сын Гуанфу оторопело огляделся, полез под кровать и стал шарить там в темноте, оттопырив костлявый зад. Должно быть, жестяная крышка куда-то укатилась, и он пытался ее найти.

С паутиной в волосах он выбрался из-под кровати, бормоча: нету, нигде нету, отряхнул руки, взял вторую бутылку и пошел с ней на улицу, фальшиво напевая популярный мотивчик.

– И все? – сердито спросил Гуанфу.

– Я везде посмотрел, нету.

– У нее что, крылья отросли? На небо улетела?

Не знаю, почему Гуанфу так зациклился на этой крышке. Может, их собирали и сдавали на лом? Или его просто рассердила небрежность сына?

Гуанфу велел ему искать дальше, прервал наш разговор и тоже принялся осматривать все подозрительные углы: передвинул от стены груду угля, стал с грохотом ворочать кадушки, мотыги и прочие инструменты, грозя бутылочной крышке расправой:

– Попрячься, твою мать! Попрячься, сейчас посмотрим, куда ты прячешься!

Само собой, сына он тоже не мог оставить без внимания:

– Паскудник ты этакий, ищи! Барином себя возомнил? Если бы партия твоего деда не реабилитировала, не видать тебе никакой газировки! Никаких кожаных сандалий! Никаких авторучек и никакой школы! Мы в исправительном лагере от голода помирали, просо из навоза выковыривали…

Парень скривил губы и со всей силы врезал ногой по куче угля.

– Вязи тебя боров, ты еще пинаться будешь? – И Гуанфу отвесил сыну хорошенький подзатыльник.

Защищаясь от удара, мальчик вскинул руку, но сделал это так резко, что отец даже попятился и едва не упал.

– Ты еще подерись с отцом! Паскудник, подерись с отцом! – Гуанфу отобрал у сына газировку и прокричал: – Да я тебя живьем закопаю!

Задыхаясь от злости, мальчишка выскочил из лавки и заорал на всю улицу:

– Старый ублюдок! Бандюга! Старая контра! Какой из тебя учитель – только и умеешь кулаки распускать! И это при новой власти! Только и знаешь, как чинить произвол, сеять разрушения, позорить свое отечество! – сын Гуанфу засыпал книжными оборотами. – Так тебе и надо, вот бы и дальше жрал свой навоз! Сядешь в тюрьму – я только обрадуюсь! Стану президентом, устрою новую кампанию, и никакой реабилитации ты у меня не получишь, так и знай!..

– Да я, да я, да я…

Слова застряли у Гуанфу в горле, он выбежал на улицу, но сына не догнал, даром что работал учителем физкультуры. Он весь трясся от злости, мне пришлось взять его под локоть, провести в лавку и осторожно усадить на стул. Демарш его сына очень меня удивил. Конечно, чего не скажешь в запале, не стоило относиться к его словам слишком серьезно. Но намерение уколоть отца в самое больное место говорило по крайней мере о равнодушии к трагедиям прошлого – бутылка газировки значила для него куда больше, чем реабилитация деда. Тогда я снова ощутил, какая удивительная эта штука – время. Подобно многим другим людям, Гуанфу считал, что пережитые им несчастья способны вызвать сочувствие у любого человека. Что все события, отлитые в металле времени, сродни дорогим музейным экспонатам, которые сохраняют свой исходный вид и пользуются всеобщим признанием. Поэтому, как и многие люди старшего поколения, в наставлениях молодежи он частенько вспоминал прошлое, рассказывал о тюрьме, о голоде, о войне, о болезнях или о сорок восьмом годе.

Ему было невдомек, что время – не памятник старины, и что сын никогда не сможет разделить с ним прошлое. Власти вернули Гуанфу сорок восьмой год, в котором его отец остался невиновным, но сына Гуанфу это нисколько не трогало. Он с размаху врезал ногой по груде угля, показывая, что прошлое, в том числе и сорок восьмой год, его совсем не интересует и даже вызывает отвращение.

На первый взгляд кажется, что он неправ. Да, он не видел прошлого своими глазами, но вместо того чтобы вымещать зло на куче угля, он мог бы по крайней мере поинтересоваться причудливыми делами минувших лет, ведь дети любят слушать легенды и предания о старине. И разумное объяснение его поступку только одно: сын Гуанфу не питал ненависти к прошлому вообще: его ненависть вызывало лишь нынешнее прошлое, то есть прошлое, которое переполняло его отца нравоучениями, упреками и непоколебимой уверенностью в собственной правоте, прошлое, которое отобрало у него полбутылки газировки.

Гуанфу даже заплакал от обиды. Мне этот эпизод напомнил государственную политику прошлых лет, когда всех гражданских, которые после сорок седьмого