событии, Фуча непременно сообщал, откуда о нем узнал, чтобы в случае чего избавить себя от подозрений).

Деревенские рассказывали, что прежним хозяином этого поля был Маогун, заклятый враг Бэньи. Когда началась коллективизация, Маогун наотрез отказался вступать в кооператив – все поля вокруг давно были общими, только его земля оставалась в единоличном хозяйстве. Тогда Бэньи, как начальник кооператива, перекрыл воду, поступавшую с верхних полей на участок Маогуна. Маогун все равно артачился, ходил с ведрами к реке и сам таскал воду на поле, но к Бэньи на поклон не спешил. И в конце концов, пока Маогун лежал дома с грудной болезнью, толпа деревенских во главе с Бэньи, выбросив лозунг: «Освободим Тайвань!» и прихватив с собой бадьи для обмолота, прибежала собирать урожай на его поле.

Земли у Маогуна было много, к тому же одно время он возглавлял местный управляющего комитет, и новая власть определила его как помещика и национального предателя. Потому и поле его называлось Тайванем. Хотя на самом деле национальным предателем Маогун оказался почти ни за что: при японцах Мацяо и еще восемнадцать гунов входили в четырнадцатый район, подчинявшийся марионеточному управляющему комитету. Председателями управляющего комитета назначали самых состоятельных и уважаемых жителей окрестных деревень, каждые три месяца председатель менялся, и комитетский гонг переходил к следующему по очереди. Председателю комитета не полагалось жалованья, но в деревнях, которые он обходил со своим гонгом, разрешалось собирать «мзду на соломенные сандалии» – иными словами, немного погреть руки, пользуясь служебным положением. Маогун был последним в очереди на должность председателя, когда гонг наконец оказался у него, японцы давно капитулировали, а управляющие комитеты были упразднены, но местные пока ничего об этом не знали, и гонг продолжал кочевать от одного хозяина к другому.

Маогун любил порисоваться: когда перешел к нему, он облачился в халат из белого шелка, взял тросточку и сделал круг по деревне, возле каждого дома останавливаясь и громко покашливая. На соломенные сандалии он собирал в два раза больше, чем прошлый председатель, и не упускал случая урвать себе кусочек сверх положенной мзды, не гнушаясь для этого никакими средствами. Однажды он зашел пообедать в дом Ваньюя, увидел на кухне куриные кишки и незаметно спрятал себе в рукав. За столом Маогун улучил момент и бросил кишки в блюдо с курятиной, а когда поднес палочки к блюду и «обнаружил» там сырые кишки, принялся твердить, что хозяин хочет над ним посмеяться, и требовать штраф в пять серебряных юаней. В конце концов отец Ваньюя взмолился о пощаде, побежал к соседям, выпросил у них в долг два юаня и отдал Маогуну, чтобы он унялся. В другой раз Маогун гостил у кого-то в Чжанцзяфани, вышел во двор по нужде и нагадил на собственную соломенную шляпу, рассчитывая, что хозяйская собака позарится на его дерьмо. Потом немного выждал в доме, чтобы собака успела как следует подрать шляпу, а после снова вышел во двор, заохал, заахал и запричитал, дескать, оскорбление председателя управляющего комитета есть не что иное, как оскорбление Императорской армии, дескать, хозяева решили с ним поссориться, раз бросили его шляпу собакам. Как ни пытался хозяин уладить дело, Маогун и слышать ничего не хотел, пришлось отдать ему за шляпу железный котел.

Хотя все знали, что эта его шляпа сразу была рваная.

Маогун посадил в землю столько горьких семян, что нетрудно представить, как горячо откликнулись люди на призыв Бэньи освобождать Тайвань, как бросились наперегонки к полю боя. Больше всех усердствовал отец Ваньюя: заодно с уборкой риса он оборвал все тыквенные плети на краю Маогунова участка. Чтобы Маогун не пропустил такого зрелища, парни хором кричали с поля: «Хэ! Хэ! Хэ!», переполошили всех кур и собак в деревне.

И Маогун услышал – задыхаясь, прибежал на поле. Застучал палкой по земле, громко бранясь:

– Бэньи, сукин ты сын! Грабишь человека среди бела дня! Чтоб ты лопнул!

На что Бэньи прокричал, подняв кулак:

– Освободим Тайвань!

И кооперативные активисты подхватили:

– Освободим Тайвань!

– Что мы делаем с противником коллективизации? – прокричал Бэньи.

И голоса активистов слились в оглушительный хор:

– Жнем его поле, едим его рис! Кто пожал, тот и забрал! Жнем его поле, едим его рис! Кто успел, тот и поел!

От злости глаза Маогуна налились кровью:

– Добро, добро! Ешьте мой рис, ешьте сколько влезет! Помру от голода, явлюсь к вам голодным духом и всех передушу!

Он крикнул своим сыновьям, чтобы бежали домой за ножами. Но Яньцзао и Яньу, тогда еще совсем пащенята, помертвели от страха и стояли на месте, не смея пошевелиться. Маогун, брызжа слюной, обругал сыновей и сам, опираясь на палку, поспешил домой. Скоро он вернулся с целой охапкой хвороста, разложил его у края поля и поджег. Воду Маогуну давно перекрыли, земля стояла сухой, и подхваченное ветром пламя с треском раскинулось по всему полю. Маогун смотрел на огонь и громко хохотал.

– Ублюдки! – кричал он, притопывая ногой. – Мне риса не достанется, а вы поешьте! Ешьте, ешьте! Ха-ха-ха!

И созревшее поле обратилось в серое пепелище.

Спустя несколько дней Маогун умер во время очередного приступа грудной болезни.

Говорили, душа его не успокоилась после смерти. В один из дней последнего лунного месяца Бэньи нес домой новые жернова с каменоломни, и у ворот Маогуна опустил ношу на землю – решил сходить на хребет, поискать там фазаньи гнезда. Отошел на несколько шагов, как вдруг позади что-то страшно загремело. Раскаты было слышно даже на другом конце деревни, первыми на грохот прибежали пащенята, за ними и взрослые. Прибежали и застыли на месте, не веря собственным глазам: новые жернова Бэньи дрались с каменной ступой, стоявшей у ворот Маогуна…

На этом месте Фуча поинтересовался, знаю ли я, как выглядит каменная ступа. Я ответил, что видел ступы в хозяйстве – каменные горшки, в которых обрушивают рис или другое зерно. Еще мне было известно, что ступы бывают ножными и ручными. В ручных ступах зерно толкут обычным пестиком. Ножные ступы немного удобней в работе и конструкцией напоминают качелю: ставишь ногу на один конец доски, и пестик на другом конце поднимается вверх, убираешь ногу с доски – пестик всем весом опускается в ступу.

Фуча не верил, что каменные ступы могут драться, но деревенские старики клялись, будто видели это собственными глазами, и расписывали драку в мельчайших подробностях. Каменная ступа и пара жерновов скакали то вверх, то вниз, бросались то вправо, то влево, высекая друг из друга золотые искры, – грохот стоял, как во время грозы, а землю тут и там изрезали глубокие рытвины.