началу давалась с трудом. Я стояла, согнувшись в три погибели, перед кроватью больного, пытаясь ввести в тонкие хрупкие вены иглу от капельницы. Позже я выяснила, что некоторым больным с плохими венами ставят подключичные катетеры, через которые вводятся лекарства. Но пока это знание было сокрыто от меня, я мучилась сама и доставляла мучения людям, которым старалась во что бы то ни стало поставить капельницу. Пока я безуспешно пыталась ввести иглу в совершенно негодные для этого вены пациента, в голове возникала предательская мысль, что время меня не ждёт, и пока я стою над одним человеком, оно безвозвратно утекает, а впереди меня ожидает батальон больных, которые ждут своих лекарств. От этой мысли я чувствовала себя беспомощной и жалкой, где-то внутри назревало отчаяние.

Но и этот непростой период прошёл. Со временем я отточила навыки, работа перестала казаться мне такой угнетающей и даже начала приносить удовольствие. Одну за другой я ставила капельницы, а благодарные больные приносили мне шоколадки и коробки конфет.

Приходилось много ходить, а иногда бегать. На всё терапевтическое отделение была одна процедурная медсестра. Я ходила от палаты к палате, подключая новые капельницы и убирая использованные. Больные кричали со всех сторон – у кого-то надулась венка, у кого-то перестало капать, а у кого-то затекла рука и надо было подложить валик. Помимо капельниц с лекарствами иногда я подключала капельницы с кровью, плазмой, форменными элементами. Медсёстры, которые приходили из отделения кардиологии удивлялись, как я со всем справляюсь.

Я никогда не задумывалась над тем, как я со всем справляюсь. Иногда от постоянной ходьбы мою ногу от бедра до кончиков пальцев охватывала болезненная судорога, порой я чувствовала тошнотворную усталость, но ничто из этого не останавливало меня. Превозмогая боль и усталость, я шла к больным и делала то, что полагалось делать.

Больных было много, капельницам не было ни конца и края. Порой мне в голову приходила мысль, что идёт война и я нахожусь в эпицентре событий. Всюду царил хаос – крики, беготня, некогда было сходить в туалет, не говоря уже о том, чтобы просто перевести дух. Но случались и периоды затишья, когда я могла спокойно и без спешки перемещаться по отделению и даже спрашивала у Татьяны Михайловны, не нужна ли ей помощь.

В первый день работы меня отправили с капельницей в отделение этажом выше. Когда дверь лифта открылась, я словно очутилась в параллельном мире. После шумного, кишащего больными, врачами и медсёстрами отделения терапии это место показалось мне слишком спокойным, слишком тихим и слишком чистым. В отделении никого не было видно, на посту было пусто. Я зашла в палату и увидела перед собой юную девушку, которая сидела на кровати, вытянув перед собой ноги. Её кожа была насыщенного болезненно-жёлтого цвета, тело худое, волосы на голове отсутствовали. Рядом с ней стояла темноволосая женщина, одетая в кофту и юбку ниже колена. Девушка смотрела телевизор. Я подключила капельницу и осторожно ушла, словно боясь каким-нибудь неловким движением оскорбить больную и её родственницу.

Больше меня не отправляли в отделение этажом выше. Ночью девушка скончалась.

Однажды, во время перерыва на обед, моя коллега спросила меня: «А ты не боишься мёртвых?»

Я никогда не думала над тем, боюсь ли я мертвецов. Когда я училась в школе, у моей одноклассницы были похороны её отца, который покончил с собой. Я стояла в конце толпы и увидела лишь призрачные черты человека, лежащего в гробу, но не испытала ни страха, ни ужаса.

«Дело в том, – продолжила коллега, – что мы сами отвозим в морг умерших». Что ж, теперь я узнала ещё одну сокрытую от меня информацию.

В морге мне довелось побывать не раз и не два. Однажды мы с коллегой, с которой я дежурила в ночную смену, отвозили почившую старушку, которая за неделю до смерти двинулась умом. В один из дней она выбежала в коридор босиком, в длинной хлопковой сорочке и закричала, выпучив глаза, что палата – это туалет. Отчасти в её словах была доля правды. В палату, которая находилась напротив процедурного кабинета, часто определяли лежачих больных, которые испражнялись в медицинские утки. Временами оттуда несло фекалиями и мочой, запахом грязных немощных тел.

Мы погрузили тело старушки на каталку, спустились на грузовом лифте вниз и вышли на тёмную улицу. Морг располагался недалеко от больницы, поэтому нам не пришлось долго идти. Внутри было сумрачно, горел довольно тусклый свет и я чувствовала запах едкого формалина. Первое, на что мы с коллегой обратили внимание, было тело юной особы. Она лежала на холодном столе, покрытая трупными пятнами, одетая в белое свадебное платье.

Я узнала её. Эту девушку привезли на каталке в наше отделение несколько недель назад. Она вела дурной образ жизни, употребляла наркотики и в итоге очутилась в отделении терапии с букетом болезней. Я носила ей капельницы с плазмой. Сначала она разговаривала и даже улыбалась, но её состояние быстро ухудшалось. Вскоре она утратила дар речи, издавала нечленораздельные звуки, её движения были вялыми и бессмысленными. С ней всё время была её мать, которая кормила её с ложечки и меняла подгузники.

Моя коллега сказала, что девушек, которые ни разу не были замужем, после смерти принято облачать в свадебный наряд. Мы покинули морг, пришли в отделение и вскоре разошлись: я ушла в сестринскую, которой служила маленькая тесная комнатушка, а моя коллега устроилась в просторной ординаторской, где стоял большой мягкий диван, а под потолком был подвешен телевизор. Ночь прошла спокойно. Я крепко спала, пока не прозвенел будильник. Утром коллега пожаловалась, что не могла уснуть из-за увиденного в морге. Образ мёртвой девушки в пышном белоснежном платье не выходил у неё из головы.

Они умирали молодыми. Раковая опухоль, СПИД, заражение крови… Их тела становились порочным прибежищем микробов, злокачественных клеток, которые устраивали там неистовую пирушку. Их организмы боролись до последнего, но в конце концов сдавались, поднимая белый флаг. Но это был флаг не того перемирия, при котором обе стороны заключают договор и приходят к общему выводу. Флаг означал конец всему – и пирушке микробов и той частички жизни, которая теплилась внутри этих больных, заставляя открывать веки. Сломанные болезнями, жизнью… Найдутся самоуверенные невежды, которые заявят: «Они сами виноваты, не жизнь их сломала, а люди эти изначально были порочны, слабы, вот и получили своё. Наркоманка в свадебном платье получила по заслугам – нечего было колоться, мужчина умер от того, что был алкашом, и жизнь здесь не при чём».