– Что же делать теперь? Вскормили мы нагруди своей такую змею… Эх, Афоня, Афоня, какого же он тогда маху дал, зачемувез мальчишку?.. Надо было его так и оставить в Угличе. Пусть бы… – Бельскийсердито чиркнул себя по горлу. – А теперь вон что деется.

– Нечего человека благими намерениямикорить, – молвил Пафнутий. – Он поступил, как душа велела. Помни:Афанасий Нагой провел с этим ребенком в Угличе чуть не семь годков. Привык кнему, как к родному племяннику, жалел. Разве мог он знать, что случится?

– Вот-вот, то-то и оно, что благиминамерениями дорога в ад вымощена! – сердито закивал Бельский.

– Кабы знать, где упадешь, так соломки бподстелил, – поддакнул игумен.

Приятели уныло переглянулись, но тотчас нагубах и того и другого проглянула улыбка.

– Что это мы с тобой, словно две старыебабы, раскудахтались да разохались? – хохотнул Бельский. – Давайлучше про что доброе поговорим.

– Давай, давай, – согласилсяПафнутий.

– Скажи, святой отче, как поживает…прочая братия? – спросил Бельский, посылая игумену значительный,намекающий взгляд. – Все ли здоровы? Не было ли какой убыли в твоеммонастыре от мора либо заразы? А то, может статься, в убег кто ушел?

– Что касаемо мора или заразы, то тут насГосподь, по счастью, миловал, – отозвался Пафнутий, лукаво глядя настаринного товарища. – Но сам знаешь, в стаде не без паршивой овцы. Бегутпорою юнцы от клобука! Вот и у нас не столь давно приключилась такая жеистория. Вскоре после того, как я забрал от Романовых сего нечестивца, ЮшкуБогданова, сиречь брата Григория, подался в бега некий молодой послушник. Постранному совпадению приняли мы его на послушание тоже под именем Григория –только аж пять годков назад. Ходили слухи, воспитывался он у каких-то добрыхлюдей, что сироту пригрели, однако они умерли, вновь осиротив приемыша, и он кнам поступил. Вельми добросердечен был отрок, совестлив, умом крепок и обширен,к знаниям тяготение имел великое, латынь знал великолепно, изучил языкифранцузский и немецкий, книг прочел множество, однако часто впадал в мирскуюересь и Светониевы «Жизнеописания двенадцати цезарей» на латыни читывал сгораздо большим прилежанием, нежели Четьи минеи. Впрочем, я его за сие не особокорил, понимая, что благочестие – дело наживное. А уж каково объезжал лошадей!Я к нему благоволил, давал волю во всем, и в телесных игрищах, вспоминаякрестоносцев, кои веру Христову защищали не одним только перстным сложением, нои мечом. Жаль мне было расставаться с ним. Ушел – и пропал бесследно!

– Бесследно? – почему-то огорчилсяБельский. – Да как же это так? Молодой еще, как бы не сгинул где безпомощи…

– Ничего, не сгинет, – хладнокровноотозвался Пафнутий. – Разве я не сказал? Он ведь не один ушел, а стоварищем. Товарищ сей – брат Варлаам Яцкий, почтенный человек, хоть и снемалой придурью. Приспичило ему отправиться в паломничество в Иерусалимнепременно через Киев. Просился, просился у меня, а потом взял да и ушел. Имолодой брат Григорий с ним…

– Ну что ж, всякий птенец из гнезда давылетит, – загадочно отозвался Бельский, улыбаясь каким-то своим мыслям,но тотчас спохватился: – А Отрепьев видел ли нашего… я хочу сказать, того,другого, Григория?

– Надо быть, видел раз или два, но никакне более, и то всего лишь мельком. Ведь Отрепьев до пострига сидел в холодномузилище, покаяние на него было наложено – полное молчание, а прочей братиизапрещалось говорить с ним под страхом незамедлительного отлучения и анафемы.Лишь я один вел долгие душеспасительные беседы с нераскаянным охальником, да,сознаюсь, без толку. Ну а вскоре Варлаам с первым Григорием в бега ударились,тут уж мы Юшку постригли, клобуком прикрыли.

– Значит, хоть тут все хорошо? –спросил Бельский, явно ожидая доброго слова от Пафнутия, однако игумен неопределеннодернул плечом:

– Да Бог его весть! За Юшкою глаз да глазнужен. Боюсь – уйдет и он. А коли уйдет, снова воду начнет мутить. Оченьопасаюсь, что найдутся люди, которые поверят ему, пойдут за ним. Боюсь ипровижу великую смуту из-за того, что мы с тобой, Богдан Яковлевич, да сбратьями Романовыми в свое время содеяли!

– Да уж, – с некоторой печальюотвечал Бельский. – Может статься, что посеяли мы ветер, а пожнем великуюбурю. Одно пускай утешает нас – служили мы промыслу Божию. Надо думать, еще и послужим…ежели даст Господь.

– Матушка! Что же это? Конец всему?!

Молодой царь Федор Борисович остановившимисяглазами смотрел в окно. Только вздумал приблизиться, выглянуть, как из-за стенывывернулась гладкая, безбородая рожа какого-то немчина либо полячишки,погрозила кулаком, затянутым в кожаную перчатку.

Кому погрозила?! Государю русскому! Федор такрастерялся от непроходимой наглости, что даже не додумался отвесить негодяюоплеуху, а тем паче – всадить в него кинжал. Да и не было у него кинжала –отняли… Все отняли! Предатели, враги, изменники!

Молодой царь никак не мог осмыслитьсвершившееся. Как с 13 апреля пошла-покатилась жизнь кувырком, так и не моглаостановиться. Накануне того дня видны были в воздухе странные столбы и огненныеих отражения, наводившие на всех ужас. Ждали неминучей беды – и дождались!Скончался отец, Борис Федорович… вроде бы ни с того ни с сего: встал из-застола, покушавши, по своему обыкновению, весьма умеренно, да вдруг рухнулназемь, кровь хлынула изо рта, носа и ушей, а спустя несколько часов испустилдух. Хотя… какое же это «ни с того ни с сего», какое же это «вдруг»?! Подкосилаего беда, навалившаяся на страну: подступ Самозванца все ближе и ближе.Чудилось, нет конца этому неудержимому накату. Воеводы один за другим сдавалигорода свои и переходили на сторону лживого расстриги, объявившего себя сыномГрозного. Царь давно утратил покой, чудилось, его одолевали ожившие призраки,некие баснословные фурии… Уж кто-то, а сын его хорошо знал, сколько слез источилиз глаз своих этот преждевременно состарившийся человек, который окончательноутратил веру в свою счастливую звезду. И вот она закатилась-таки!

Тотчас после похорон народ присягнул, позавещанию царя Бориса, государыне-царице и великой княгине всея Руси МарьеГригорьевне, ее детям, государю-царю Федору Борисовичу и государыне-царевнеКсении Борисовне. И было добавлено к присяге: «А к вору, который называет себякнязем Димитрием Углицким, слово даем не приставать, и с ним и с егосоветниками ни с кем не ссылаться ни на какое лихо, и не изменять, и неотъезжать, и лиха никакого не чинить, и государства иного не подыскивать, и непо своей мере ничего не искать, и того вора, что называется князем ДимитриемУглицким, на Московском государстве видеть не хотеть!»