– Ты, сударь, ведешь себянедостойно, – укорил поверженного забияку пан Адам. – Твое счастье,что наш гость – человек благородный. Его мастерство стрелка еще в Гоще сталопритчей во языцех, так что он уже дважды мог бы проделать в твоем лбуздоровенную дырку. Однако ты жив, надо надеяться, останешься таким еще долго…Езус Христус, да что это с тобой, пан Вольдемар?! – в тревоге воскликнулон, глядя на Корецкого, у которого вдруг выступила пена на губах, закатилисьглаза, а все тело начали сводить судороги. Растерянно оглянулся на подоспевшегоДимитрия. – Неужели ты все-таки попал в него?!

Царевич ошеломленно покачал головой:

– Попал в клинок. Мне кажется, он… Онумирает от яда! Неужели кто-то подсыпал ему в вино яд? Но зачем? Почему?

– Нет… – прохрипел Корецкий, извиваясь наземле всем телом. – Это клинок… я порезался о клинок… он был отравлен!

– Зачем? Почему? Кто отравил его? –на разные голоса вскричали столпившиеся вокруг несчастного умирающеголюди. – Ведь ты достал его из собственного сапога!

– Мне дал его… – Голос Корецкого упал, и,чтобы расслышать дальнейшее, Адам Вишневецкий упал рядом на колени, приложилухо к его губам, однако половины слов так и не разобрал.

– Священника! – крикнул Вишневецкий,но было уже поздно.

По телу умирающего прошла судорога, другая, онтотчас вытянулся и затих. Пан Адам закрыл пальцами его страшные выпученныеглаза, перекрестился и встал с колен:

– Прими, Господь, его душу грешную…Страшно, что делает с человеком зависть. А ведь пан Вольдемар был добрыйшляхтич. Но ненависть и ревность ослепили его. Он сказал только, что какой-тонеизвестный слуга посулил ему выкрасть у нашего гостя известное вамписьмо, – пан Адам многозначительно кашлянул, – а потом дал отравленныйкинжал, чтобы непременно покончить с паном Димитрием. Корецкий еще бормоталчто-то о царевых подсылах… Видимо, Годунов прослышал о царевиче изабеспокоился. Надо проверить слуг, надо искать… – Он осекся и повернулся кДимитрию, который стоял чрезвычайно бледен и покачивался. – Ради всегосвятого! Что с тобой, пан Димитрий?!

– Ваше высочество! – крикнул страшнообеспокоенный Мнишек, бросаясь к нему, однако было поздно: царевич без памятигрянулся оземь.

Ох и суматоха поднялась! Кто-то кричал, чтонадо бежать искать отравителей, кто-то звал доктора, кто-то выкликалсвященника. Пан Мнишек громогласно взывал к Божьему милосердию, а братьяВишневецкие собственноручно волокли дорогого гостя в дом.

Среди всей этой суматохи спокойным оставалсятолько пан Казик. Он придержал за рукав своего приятеля, пана Тадека, которыйтоже порывался куда-то бежать, кого-то искать, и успокаивающе сказал:

– Не спеши. Все равно никого не найдут.Уверяю тебя, что все подсылы давно скрылись из Самбора. Или сбежали, как толькопоняли, что Корецкий потерпел поражение. Поэтому стой спокойно.

– Как я могу стоять спокойно?! –всплеснул руками пан Тадек. – Ведь пани Удача вновь повернулась к намспиной! Претендент вот-вот испустит дух вслед за злосчастным паном Вольдемаром,и нам ни за что не попасть в Московию.

– Ничего, авось попадем, – чуть лине зевая, похлопал его по плечу пан Казик. – Никто больше не умрет,клянусь. От этой болезни еще никто не умирал.

– От какой болезни? – захлопалглазами пан Тадек. – Разве этот москаль болен? Но как же называется егоболезнь?

– Она называется corda fidelium, – сухмылкой отвечал пан Казик.

– Кто таков? – Окошко в дверцемонастыря распахнулось, блеснули настороженные глаза привратника.

– К отцу-настоятелю письмо издалека.

– Письмо? – Привратник поспешилотворить низкую калитку, прорезанную в воротах. – С письмом веленодопустить немедля. Изволь, добрый человек.

«Добрый человек», с трудом протиснувшийся вкалитку и принужденно пригнувший голову, был в монашеском облачении, даже вкуколе, изобличавшем в нем схимника, однако с увесистым дорожным мешком заплечами. Это несколько удивило привратника: братия обычно путешествоваланалегке, не обременяла себя мирскими благами, предпочитая кусочничать Христаради; этот же либо шел и в самом деле издалека, либо путь ему еще предстоялдальний. Меряя мощеный двор широкими шагами, гость зашагал к зданию монастыря,причем шаги его гулко отдавались по бревнам. Привратник вторично озадачился:путник был одет не в калиги-поршни [38]либо лапотки, а в сапоги с каблуками, подбитыми железными набоечками, какподбивали свою обувь только самые богатые господа, а уж никак не схимники-постники-скромники.Да мыслимое ли дело – в таких сапогах, да в дальнюю дорогу?! Хотя идет гостьспоро, словно и не устал от многодневного пешего пути… А кто сказал, что путьего был пеш? Вполне возможно, что он прибыл сюда верхом и где-нибудь в ближнемк Кремлю закоулке его ждет-поджидает притомленная коняшка. Все в этом монахеизобличало не просто верного слугу Господа, а именно господина, человека,привыкшего повелевать, а не подчиняться. Так и чудится, что, войдя в покойчик,отведенный отцом Пафнутием для приема посетителей, неизвестный не падет к ногамнастоятеля, лобызая его руку, а без приглашения сядет в самое удобное кресло иповелительным голосом задаст какой-нибудь вопрос.

Привратник прогнал глупые мысли, зевнул,перекрестил рот, чтоб туда не плюнул лукавый, и с грохотом задвинул в скобутугой засов.

Если бы сей привратник был наделен не толькоприхотливостью воображения, но и умением видеть сквозь стены, он бы убедился,что почти не ошибся, представляя себе встречу отца Пафнутия и сего неизвестногочеловека. Правда, гость все же приложился к руке игумена, но к ногам не падал ив кресло плюхнулся без всякого позволения – что да, то да. А величавыйотец-настоятель, спешно выгнав служек, сам хлопотал вокруг него, подталкиваяпод бок малую подушечку, да подсовывал под ноги резную скамеечку, да суетливоспрашивал, чего налить с устатку дорожного: травничку ли, монастырскойналивочки, зелена вина либо фряжского, а то и романеи.