– Травничку, – приказал гость,откидывая куколь и открывая широколобую голову, обремененную пышными седоватымиволосами. А вот борода у него была жидковата, клочковата и удивительным образомне шла к его крепкому, щекастому, большегубому лицу, придавала ему нелепоевыражение. Впрочем, стоило поглядеть в его властные глаза, и первое впечатлениесразу исчезало, и неосторожная улыбка вряд ли могла возникнуть на устахсобеседника, столько в лице этого человека было грозной силы, а главное –тонкого, проницательного ума.

– Изволь, Богдан Яковлевич, друг мойдорогой, – радушно молвил отец Пафнутий, – вот травничек, вотгруздочки соленые, вот брусника в меду – все как ты любишь.

– Помнишь еще? – удивился гость,махом опрокидывая стопку и крепко, с хрустом жуя ломкий черный груздь,составлявший особую гордость Чудова монастыря, ибо нигде на Руси вот этакумопомрачительно не солили груздей – с гвоздикой, лавровым листом и чернымдушистым перцем, – как здесь. Кроме того, добавлялись еще какие-то травы,может быть, даже тархун или чабрец, но это составляло особую, заветную тайнумонастырского владыки. Грибы подавались с ржаным хлебом, также замешенным натравах с прибавлением большого количества тмина, а к этому всему полагалсянебольшой кусочек свежайшего коровьего масла – для смягчения остроты вкуса.

Опрокинув жадно, не отрываясь, три стопкиподряд и отправив в свой широкий рот аж три полновесных груздя с тремя ломтямихлеба с маслом, гость ахнул четвертую стопку, но ее уж не закусывал ничем,кроме полной ложки медовой брусники. Облизнул толстые, чуть вывернутые губы,утерся рукавом и виновато поглядел на отца Пафнутия:

– Прости. Оголодал, устал. Спешил!

– И не зря спешил, – ответилтот. – Поверь, сердечный ты мой друг Богдан Яковлевич, не стал бы я тебяпризывать, кабы не было к тому крайней необходимости, кабы не угрожала делутвоему большая опасность!

– Откуда же исходит она? – спросилБогдан Яковлевич, мрачно сверкнув темными глазами. – От Бориски-выползня,сучьего выкормыша? Ты ведь ничего толком не написал…

– Мыслимо ли доверить такоебумаге? – покачал головой Пафнутий. – Не мог я написать вподробностях. Да и человека при мне такого нет, чтобы я ему доверил сию тайну.Нынче время сам знаешь какое. Государь поощряет всякое доносительство, хоть бымуж на жену писал, хоть бы раб на господина…

При этих словах глаза его значительносверкнули, и Богдан Яковлевич ответил игумену понимающим взглядом.

– Значит, догадываешься, кто мог быть тотпроклятый иуда, который Романовых под корень свел? – спросилугрюмо. – До меня слухи дошли, мол, какой-то слуга, человек самого подлогозвания, оговорил Александра Никитича, а вместе с ним и прочих подмели. Борисканебось только и ждал предлога, чтобы старинных соперников со света белогосжить. Эх, Иван Васильевич, душа-государь, великий ты был человек, величавыхзамыслов, а все ж допустил ошибку, из-за которой вся Россия теперь кровьюумывается: вытащил из грязи этого татарчонка, возвысил до себя, а он шапкуМономахову нахлобучил – и рад, сволота, словно вошь, которая на макушку царявоссела и себя царицею мнит!

Отец Пафнутий только головой покачал, слушаясии цветистые обличения. Иван Васильевич Грозный был, конечно, виновен в том,что безмерно приблизил к себе в свое время «татарчонка» Годунова, и в самомделе исчисляющего свою родословную от татарского мурзы Чета, который некогдавыехал из Орды к великому князю московскому Ивану Калите и даже построилкостромской Ипатьевский монастырь. А между тем Грозный всего лишь исполнилпросьбу двух близких друзей и сотоварищей своих – Малюты Скуратова, на дочерикоторого был женат Бориска, званный в народе «зять палач и сам палач душою», иБогдана Бельского, бывшего родственником Годунова. Другое дело, что самомуБельскому это выдвижение не принесло ни удачи, ни счастья. Назначенный опекуномцаревича Димитрия, Богдан Яковлевич тотчас после смерти Грозного был выдворен изМосквы – якобы для спасения его собственной жизни от разъяренного народа,который вдруг увидел в нем убийцу государя. Нашли в ком убийцу видеть! В самомпреданном друге! Нет сомнения, что вездесущий Бориска, который крепко держал вруках наследника престола – Федора Ивановича, тут подсуетился и направил слепойнародный гнев в нужное русло, чтобы вытолкать Нагих в Углич, а своегородственника – в низовые дали [39].

Вот этот самый родственник царя БорисаФедоровича Годунова, Богдан Яковлевич Бельский, прежде всесильный временщик, анынче опальный ссыльный, тайно прибывший в Москву из своего нижегородскогозаточения, и сидел перед игуменом Пафнутием!

– Не нам царей судить, – покачалголовой отец настоятель. – Иван Васильевич порою не ведал, что творил, даи Борис Федорович, хоть и давно зубы против Романовых точил, просто-напростовоспользовался тем, что ему само в руки шло. Чернила, сам знаешь, БогданЯковлевич, суть вещество зело кровавое…

– Повторяю: есть хоть малый намек надоносителя? – снова спросил Бельский.

– А ты что на сей счет думаешь? –вместо ответа осторожно поинтересовался Пафнутий. – Получал ли ты летом отАлександра Никитича хоть какие-то вести о… о том, что приключилось в доме его?

– Как же, сведом, что у него на одногохолопа меньше, а в Чудовом монастыре на одного брата больше стало. Как егонынче зовут, этого новенького? Братом Григорием?..

Пафнутий кивнул, исподлобья поглядывая на докрайности разъяренного гостя.

– Подозреваешь, он и содеял сие? –впрямую спросил Бельский, которого ни жизнь при дворе Ивана Грозного, полномкаверз и лисьих хитростей, ни последующие годы годуновской опалы не отучилирубить сплеча.

– Рад бы думать, что ошибаюсь, да каквспомню ту свару в романовском доме… как вспомню ненависть в глазах юноши идерзопакостные словеса его… – Отец Пафнутий тяжело вздохнул. – Почтиубежден, что опала Романовых – его мстительных рук дело. Есть у меня сведения,будто извет составлен человеком не просто грамотным, но извитию словесобученным. С большим мастерством писано, читать, дескать, одно удовольствие.Кто еще из холопов романовских был грамоте обучен? Никто! Ни один из них!Причем по всему видно, что доносчик отменно знаком с домом Романова, с егочадами и домочадцами. Подробно описана также жизнь Михаила Никитича, ФедораНикитича, Ивана Никитича тож, а Юшка, сиречь брат Григорий, у них у всехбывал-живал.

Конечно, посадил я этого проклятущего братаГригория на хлеб и воду под замок, да ведь не стану там век держать!

Бельский ответил таким же вздохом, потом,после некоторого молчания, спросил: