На подстрекателя Корецкого сендомирскийвоевода взглянул с нескрываемой ненавистью. Однако теперь и другие гости,особенно те, кто чувствовал себя обиженным явным предпочтением, которое на семпиру отдавалось приблудному москалю перед природными шляхтичами, подхватиликлич Корецкого и принялись бить кубками в стол, выкрикивая в лад:

– Corda fidelium! Corda fidelium! Подать емуcorda fidelium!

Кричали даже те, кого нельзя было заподозритьв недобрых чувствах к царевичу, даже князья Вишневецкие не остались в сторонеот общего хора. Хмель шибко ударил им в головы и затуманил рассудок, высвободивту тщательно скрываемую, но исконную неприязнь ляхов к москалям, котораявзращивалась, взлелеивалась веками взаимной вражды и непременно составляетоснову польского гонора.

Впрочем, и русского гонора тоже…

Теперь, после того, как corda fidelium началитребовать и его зять, и князь Адам, воеводе уж решительно некуда было деваться.Улыбаясь с принужденным видом, но меча из-под нависших бровей грозные,мстительные взоры, пан Мнишек подал знак, и маршалок собственноручно внес взалу огромный, не менее чем в полгарнца [33] вместимостью, серебряный кубок,украшенный печатными изображениями и надписью на латинском языке: «Cordafidelium». Это был знаменитый «кубок счастья» – непременная принадлежность всехроскошных шляхетских пиров. Предложение осушить его было знаком особогорасположения хозяина к гостю, но одновременно и серьезным испытанием, выдержатькое мог далеко не всякий. Случалось, что дальнейшее пиршество продолжалось ужебез почетного питуха, ибо, опустошив corda fidelium, он тут же падал без памятии бывал вынесен вон из залы. Добро, если человек приходил в себя к утру, а товедь попадались такие несчастные, у которых голова была некрепка, и они суткамивалялись в беспамятстве.

Пан Тадек и пан Казик тревожно переглянулись.Беспокойство пана Мнишка нетрудно было понять: по его мнению, в сем зале ненашлось ни одного человека (за исключением, конечно, его самого!), которыйвыхлебал бы corda fidelium до дна – и не рухнул бы при этом под стол. Приходилосьсмириться с тем, что такая же участь постигнет и Димитрия.

И все это произойдет на глазах дочери, в ужасеподумал Мнишек! А ведь он, пан отец, и его духовник, иезуит патер Савицкий,только-только склонили эту гордячку быть поласковее с ошалевшим от ее красотыпретендентом! Марианна терпеть не может упившихся панков… Беда, беда! И никакне предупредить Димитрия… И нельзя отступить перед просьбами гостей! Ох, МаткаБоска, патер ностер, остается уповать лишь на чудо, кое может сотворитьмилосердный Господь.

А ведь может и не сотворить…

Между тем Димитрий, побуждаемый громкимикриками гостей, взялся за кубок. Чуть приподнял брови, удивившись его тяжести,и поднес к губам. По мере того как донышко кубка поднималось вверх (царевич пилне отрываясь), злорадный хохоток и крики затихали. Наконец Димитрий брякнулкубок на стол, отер губы салфеткой, подсунутой лично подстолием, улыбнулсясоседям, воеводе и его дочерям, которые смотрели на него не без ужаса, – иснова принялся искать что-то в зарукавьях и карманах.

Все смотрели на него.

Шли минуты…

Димитрий сидел за столом ровно, даже некачаясь, со стула не падал, мордой в тарелку не зарывался, выпитое из себя неизвергал. Вообще создавалось впечатление, что он даже и не заметил, сколько ичего выпил!

А между прочим, что он пил?

С ехидной ухмылкой Корецкий схватился занебрежно отставленный corda fidelium, сунул туда палец, а затем облизал его.Смуглое лицо его вытянулось: это была не вода, как он втихомолку надеялся, авино – вдобавок крепкое вино!

– Пан шляхтич хочет знать, что пил панцаревич? – спросил маршалок, забирая у Корецкого кубок. – Что же еще,как не токайское?

Глотком осушить полгарнца токайского – и дажене покраснеть при этом?! Да, по мнению шляхты, это был истинный подвиг! Нет,право, на это способен только дикий москаль!

Между тем из соседней залы снова донесласьмузыка. Там в круг вышел с лютней какой-то шляхтич, за ним еще несколько, и онипринялись забавлять гостей, передразнивая на свой лад «горлицу» и «казака» [34]. Паны с усилием поднимались из-застола и переходили к певунам. Димитрий же шел вполне легко, только всепродолжал обшаривать свою одежду.

Корецкий наблюдал за ним с выражениембессильной ненависти на лице. Внезапно он схватил со стола чей-то недопитыйкубок, осушил его одним глотком и ринулся вслед за царевичем.

– Пшепрашам бардзо… [35] Пана москаля донимают блохи иливши? – выкрикнул он громким голосом, явно рассчитывая быть услышанным еслине всеми, то как можно большим количеством людей. – Должно быть, паназабыли предупредить, что у нас здесь порядки иные и гость должен оставлять запорогом своих козявок, даже если они привезены им на память о родине!

Ничего более наглого и грубого стенысамборского замка не слышали с тех пор, как их возвели более полувека назад. Ипан Мнишек за свою полувековую жизнь тоже ничего подобного не слышал. Даже ипредставить не мог, что можно вести себя так неучтиво по отношению к гостю. ЭтотКорецкий, должно быть, вовсе с ума сошел, если решил, что можно безнаказанно…

Ан нет, не безнаказанно!

– Что касается меня, то я всего лишьпотерял некую важную бумагу и теперь пытаюсь отыскать ее, – спокойнопроговорил царевич. – А что касается прочих живых существ… Пан, верно, посебе судит, – усмехнулся он, легоньким щелчком сшибая что-то с рукавазарвавшегося Корецкого. – Посторонись-ка, небось твои оголодалыенасельницы не всякому по нраву придутся!

Ух, какой молодец! Видать, пальца в рот ему неклади!

Гости захохотали, даром что в поединке москальшутя одерживал верх над шляхтичем.

А коли ты шляхтич, то и веди себяпо-шляхетски: не холопствуй, но и не заносись сверх меры, не оскорбляй гостя,да еще в чужом доме, куда сам зван из милости!

Корецкому бы уняться, уйти с глаз долой, нонет: ему словно вожжа под хвост попала.

– Потерял важную бумагу? – выкрикнулон еще громче, чем прежде. – Не эту ли?

И, словно штукарь [36], который вынимает из шапки воробьиноеяйцо, коего там доселе не было и быть не могло, Корецкий выхватил из-за рукавакакую-то бумагу.

При виде ее панна Марианна вдруг резкоповернулась и вышла из залы. За ней последовала обеспокоенная сестра.