– Не разлучайте, ради Христа! Дайте сматерью и братом смерть принять!

«Как это – смерть? Почему смерть? – Федорпокачал головой. – Быть того не может… не может… может… может…»

Это слово гулко отдавалось в висках вместе сбиением крови.

Может? Что – может? Может статься, сейчас имвсем предстоит умереть? Но как же так? Почему? Вот так сразу?

А что, если купить жизнь ценой признания? Еслирассказать им про подземелье кремлевское?

Словно почуяв мысли сына, мать повернула кнему голову, глянула грозно, словно налагала запрет на уста: молчи, мол! Во чтобы то ни стало – молчи! Не покупай жизни ценой предательства отцова!

Она права, его властная, по-мужски сильнаямать. И самое главное – что ни за какую цену уже не купить жизни. Откроешь имроковую тайну, но ведь потом все равно погибнешь. Еще и похохатывать небосьстанут над ослабевшим царем…

– Господи… – выдохнул Федор. –Господи!

– Молись, молись, раб Божий, –пробормотал, подступая к нему, Андрюха, широко разводя руки и пригибаясь, словнонамеревался ловить какую-то диковинную птицу. – Сейчас твоя молитваокажется на небесах… вот сей же час!

Федор оперся задрожавшими руками о подоконник,глядя на прищуренные черные глаза, неумолимо приближавшиеся к нему.

– Не посмеешь… – пошевелил Федорнепослушными, онемевшими губами.

– А вот посмею! – задорнооткликнулся Андрюха, принимаясь засучивать рукава.

– Нет! За что?! – завопила истошнымголосом Марья Григорьевна. – За что, скажите?!

– Ну как же, – шагнул к ней Голицын,хмуря и без того густые, сросшиеся у переносья бровищи. – Разве непомнишь, как орала на матушку государеву, как ногами на нее топала да лицо ейсвечкою жгла? Сама этим сколько раз хвалилась, люди-свидетели тому есть. Вот заэти злодеяния обречена ты смерти. Ну а сын твой… Государь сколько писем емуприслал, хотел сговориться с ним по-хорошему, чтобы от престола отступился,отдал бы его законному государю Димитрию Ивановичу, а он не схотел, войнупродолжал. Вот и получит теперь то, что заслужил.

Федор покачал головой. Он не получал никакихписем от Димитрия! Либо Голицын лжет, либо письма эти попадали в другие руки.Например, в руки матери, которая со свойственным ей властолюбием сама всерешила за сына. Ну что ж, Федор тоже не вступил бы в переговоры с этимсамозваным царевичем. А раз так… значит, все одно погибать!

– Хватит лясы точить! – рявкнулАндрюха, у которого явно чесались руки и просила крови палаческая душа. –Делу время – потехе час.

– Угомонись, кат! – буркнулМосальский-Рубец. – Не торопи нас. Давить их не станем, пускай ядуизопьют.

– А девку что ж? – сердито зыркнулна него Андрюха.

– А чего ее неволить? – пожалплечами Мосальский-Рубец. – Охота помереть, так и пускай. А то возись сней, утирай слезоньки. Мало что ее государь на ложе восхотел – неужли другую ненайдет, еще и покраше?

– Ах, что задумали! – тяжелым,утробным голосом воззвала Марья Григорьевна. – Мою дочь, царевну,Годунову, – к самозванцу на ложе?! Да я раньше сама ее удавлю!

– Руки коротки, – оборвал ееГолицын. – И час твой пробил. Эй, люди!

На крик заглянул молодой дворянчик. Вороватозыркая глазами, подал поднос с двумя кубками, полными чем-то доверху. Голицынпринял один кубок, сморщился гадливо и подал его Марье Григорьевне.

Лицо той исказилось яростной судорогой, оназанесла было руку – расплескать питье, однако Голицын увернулся от ее замаха.

– Смирись, Марья Григорьевна, –сказал почти беззлобно, как бы по-свойски. – Пожалей себя и своих детей.Лучше уж легко отойти, чем мученическую гибель принимать.

Годунова какое-то время смотрела на него,словно пытаясь постигнуть смысл его слов, потом медленно перекрестилась, обвелапомутневшим взором сына, дочь… Прохрипела:

– Прощайте. Молитесь! – и залпом,обреченно осушила кубок.

– Матушка! – враз одинаковымидетскими голосами вскричали Федор и Ксения, глядя, как Марья Григорьевнахватается за горло и медленно, с остановившимся взором, сползает по стенке.

Ксения попыталась рвануться к ней, однако ногиее подкосились, и она грянулась бы оземь без памяти, когда б Мосальский-Рубецне оказался проворнее и не подхватил ее на руки.

– Вот и ладно, вот и хлопотпоменьше, – пробормотал, перенимая Ксению поудобнее. – А вы тутуправляйтесь.

И вышел со своей ношею за дверь, которую тутже прихлопнули с противоположной стороны.

Голицын взял второй кубок, подал Федору:

– Ну? Пей, по-хорошему прошу. Не товозьму за потаенные уды и раздавлю… ой, маетно будет! Пей!

Федор безумно глянул на него, потом покорно,вздрагивая всем телом, принял кубок, поднес к губам.

Андрюха громко причмокнул:

– А ну, не робей! По глоточку! Первый, знаешь,колом, второй соколом, третий мелкой пташкою!

Федор пил, давясь, не чувствуя ни вкуса, низапаха, как воду. Только удивительно было, что от этой воды зажегся вдруг пожарв глотке – не продохнуть! Пытаясь набрать в грудь воздуху, внезапно ощутил тяжелыйудар по затылку, увидел над собой кружащийся сводчатый потолок, понял, что упалнавзничь… понял последним усилием жизни.

– Пошли. Надобно сеунча [40] государю отправить: мол, ждетего Москва. Готова встречать! – буркнул Голицын, отворачиваясь от трупов,лежавших с открытыми глазами.

«Этак я никогда в жизни до Святой земли недоберусь!» – вяло подумал Варлаам, сидя на заднем крыльце, широко расставивноги и глядя, как от правого каблука к левому ползет черный, сверкающий спинкойхрущ [41]. Стоило ему достигнуть каблука, Варлаам соломинкойповорачивал хруща, и тот столь же самозабвенно спешил от левой ноги мучителя кправой. И опять, и снова… Хрущ был уже вялый – осенний, но в конце концов емунадоело это бессмысленное занятие, и, внезапно снявшись с места, жук сжужжаньем взлетел ввысь и исчез в сентябрьской небесной синеве.