– Командировка не долгая, не дольше недели. Вернусь и возьму отпуск. Может, поедем в мою деревню? Оренбургские степи весной прекрасны. Увидишь дом, где я родился. Познакомлю тебя, наконец, с моими родителями. Они хорошие, добрые, не знакомы с тобой, но любят тебя.

– Конечно, поедем к тебе в деревню. Я очень хочу. Давно мечтала посмотреть дом, по которому ты бегал босичком. Мечтаю посидеть на табуреточке, которую ты смастерил и разукрасил цветными пуговицами. Сяду и загадаю желание, а какое, тебе не скажу. И то дерево, на котором еще сохранилось кольцо от качелей. Мы соорудим качели, и пусть нас раскачивает. Я буду ахать от страха, прижиматься к тебе, а ты, пугая меня, будешь все сильнее раскачиваться.

– Ты правда хочешь поехать? – Его большое лицо посветлело, и она так любила это внезапное озарение, когда его суровое, твердое лицо вдруг становилось нежным и восхищенным. – Я тебя поведу к одному овражку в степи. Там весной расцветают красные цветы. Они клейкие, похожи на маленькие колокольчики. Я называл их «богатырскими цветами». Думал, что богатыри в старину ехали на конях через степь, среди этих красных цветов.

– Как мне хочется их увидать! – Она знала, что увидит цветы, что они пойдут через эти красные липкие колокольчики, и он уже будет знать о ребенке. Их неродившийся сын будет окружен этими цветами, степными весенними запахами, тихими птичьими свистами. И желание, которое она загадает, сидя на волшебной скамеечке, будет о сыне, о его появлении на свет, о благодати, которая будет царить в их семействе.

В прихожей раздался долгий резкий звонок.

– Кто это? – удивилась Ольга.

– Должно быть, генерал Симаков с четвертого этажа. Старику скучно, он, ты знаешь, иногда забредает по соседству поговорить о политике.

Окладников пошел открывать, а Ольга, досадуя на неурочный визит, укладывала в баул теплый свитер, плотный шарф, глядя на удалявшегося в прихожую мужа.

Дверь отворилась, и в прихожей появился Челищев. Ольга видела его потрясенное безумное лицо с воспаленными синими глазами, золотую бородку, провалы щек, которые казались впадинами, полными тени. Ахнула и пошла в прихожую, чувствуя падение в пустоту, куда проваливалась ее жизнь.

– Я пришел. Неурочный час. Лучше теперь, разрубить. Вы поймете. Ваш опыт. Офицерская честь. Вы любите, оттого и поймете. Она не вольна. Это ребенок любви. Нас повенчала Богородица, наш брак на небесах. Сын дан Богом, потому и Богдан, – Челищев сбивался, захлебывался. Мысли толпились, обгоняли друг друга и не все превращались в слова.

– Вы кто? Что вам надо? – Окладников строго смотрел на безумца, не пуская его дальше в прихожую.

– Понимаю, для вас оскорбление. Невыносимо. Страдает честь, самолюбие. Но есть более высокие вещи, чем самолюбие. Ее счастье, счастье ребенка. Она уйдет со мной. Мы будем счастливы, у ребенка будет отец. И над нами будет Покров Богородицы.

– Да что вы бормочете, черт возьми! Убирайтесь! – Окладников гневно толкнул Челищева, тесня его к порогу.

– Она не могла вам сказать, – Челищев упирался, растопырив руки. – Она вас боится. Боится грубой силы. Военной силы. Понимаю, у вас несчастье. Был Чернобыль, звезда Полынь. Но за ваше несчастье она не должна платить. Она пришла ко мне. Ее привела Богородица. Это не грех, не грехопадение. Это по Божьей воле. У нас будет сын. Мы уедем. Я буду работать. Хоть учителем, хоть почтальоном. Вы мужественный человек, герой. Это будет ваш самый геройский поступок. Это увидит Господь!

– Что такое? – Окладников обернулся к Ольге. – Кто этот сумасшедший? О чем это он?

– Она боялась признаться. Боялась вашего гнева. Она божественная, восхитительная. У нас будет ребенок. Отпустите ее.

– Что это значит? – Лицо Окладникова становилось беспомощным, стало покрываться багровыми пятнами, глаза загорелись тоскливым блеском. Он умоляюще смотрел на Ольгу, умолял помочь ему, умолял прогнать этого безумца, чтобы они вновь остались вдвоем в их тихой квартире, в которой он пробудет несколько прощальных часов перед опасной поездкой. – Объясни, что происходит?

– Не спрашивайте ее. Ей страшно признаться. Я за нее объясню. Она молила Богородицу подарить ей ребенка. Вы не способны. Есть обстоятельства. Ужасные, непоправимые. Но Богородица ей помогла. Одна только ночь, и случилось зачатие. Зачатие во сне. В ней мой ребенок, данный нам Богородицей. Вы, благородный, русский генерал, не станете ее мучить. Она пойдет со мной, ибо это угодно Богу, угодно Богородице. Ольга, любовь моя, пойдем со мной!

– Господи, Господи, за что мне такое? – вскрикнула Ольга. – Уходи, уходи! Ты безумный, несчастный, убогий человек. Скольких людей ты сделал несчастными!

Окладников схватил Челищева за шиворот. Тот засеменил, заскреб ногами. Окладников вышвырнул его за порог, захлопнул дверь.

– Кто это? Что случилось? Что он нес про ребенка? Ты беременна?

– Да, я беременна. Я была у него. Когда тебя не было дома. Я сейчас собираюсь и ухожу. – Она пошла к шкафу, где висели ее платья, открыла дверцу. Окладников схватил ее за руку, больно рванул, кинул на диван.

– Шлюха! Мерзавка! Как ты могла? Я привел тебя в дом. А ты разорила, все осквернила! Мерзкая потаскуха! – Его глаза были бешеными, губы уродливо оттопырились и брызгали слюной. Он выкрикивал ругательства, которые, как булыжники, ударяли ее. Она чувствовала, что ее побивают камнями. Хотела, чтобы камень ударил ей в голову и погасил эту люстру с дрожащим хрусталиком, его большое, изуродованное страданием лицо и ее неимоверное страдание.

Он перестал кричать. Стоял, большой, в домашней блузе, с седеющими висками, с дрожащими руками, которые хватали воздух:

– Но, может быть, это обман? Это просто чудак из тех, что толкаются у нашего храма? Давай забудем. Я накричал, прости. Давай успокоимся, выпьем чаю. Все будет у нас хорошо.

– Нет, хорошо не будет. Он сказал правду. У меня от него будет ребенок. Я от тебя ухожу.

Он продолжал стоять с дрожащими, хватающими воздух руками, словно из его объятий кто-то ускользнул, драгоценный, любимый, потерянный навсегда. Плечи его затряслись. Он закрыл лицо ладонями и зарыдал, громко, всхлипывая. И Ольга, опрокинутая на диван его грубым толчком, смотрела, как он рыдает. И такое было в ней сострадание, такая вина, такая любовь, что она поднялась, приблизилась к нему, тронула его за плечо.

– Милая, милая, как нам быть? – говорил он, всхлипывая. – Как нам быть, любовь моя!

Она обняла его, отняла от глаз его большие ладони. Вытирала ему слезы своими руками. Он ловил ее пальцы, целовал.

Они сидели на диване в ночи, молчали, прижавшись друг к другу. Над ними в люстре дрожал и переливался хрусталик.

Генерал Окладников, садясь в машину, осторожно, пугливо поцеловал жену в щеку. Почувствовал на своей щеке быстрое, пугливое прикосновение ее губ. И эти прощальные поцелуи, говорившие о хрупкости, боли и нежности, отозвались в нем мучительным непониманием, вихрями переживаний, которые он не умел совместить. Переживания кружились, сталкивались, одолевали друг друга, лишали душевного равновесия, в котором он так нуждался перед поездкой на фронт.