Окладников из ложбинки видел, как они приближаются. Их смуглые, покрытые щетиной лица, их упругая поступь, тусклый отсвет стволов, красный шарф предводителя.

«Вертолеты, где вы, родные?» – молитвенно думал он, втискиваясь в ложбинку, подтягивая к себе короткоствольный автомат.

Стрелки с двух сторон подошли к вертолету. Рассматривали обугленный короб, уклонялись от зловонного дыма. Они не лезли в расколотый фюзеляж, лишь заглядывали в расплющенную кабину, где слиплись изуродованные и обугленные пилоты и борттехник. Увидели лежащего в стороне майора. Навели автоматы, стали крадучись, подбираться, а потом, убедившись, что он мертв, распрямились и подошли, негромко разговаривая.

Предводитель в красном шарфе пнул майора, согнутая в колене нога майора распрямилась и опала.

Лицо предводителя стало поворачиваться, и его глаза встретились с глазами Окладникова. Мгновение смотрели один на другого. Предводитель вскрикнул, ринулся к Окладникову, и тот, рванувшись к ложбинке, ударил из автомата. В развороте Окладников потревожил ногу, от острой боли едва не потерял сознание. Автоматная очередь прошла стороной. Стрелок в красном шарфе отпрянул, и все четверо отбежали и скрылись за решетчатым корпусом вертолета, затянутого гарью.

Было тихо. Что-то уныло потрескивало в разбитой машине. Стрелков не было видно. Окладников осторожно, испытывая боль в ноге, развернулся в своем укрытии, понимая, что оно не спасает его от пуль, он виден врагам, и они меткими выстрелами могут его добить.

Но враги не стреляли. Они не хотели его убивать. Они хотели захватить его в плен. Страх оказаться в плену, мысль о том, что он, русский генерал, окажется в плену у повстанцев, ожесточили его, превратились в ожесточенное чувство отпора. Он слил воедино всю оставшуюся в нем энергию, собрал всю по каплям из разных частей своего побитого, сотрясенного тела и был готов защищаться.

Двое стрелков, пригибаясь, выскочили из укрытия, кинулись в сторону, желая обогнуть ложбинку. Окладников очередью остановил их, загнал обратно.

Короткоствольный, с черным рыльцем автомат не обеспечивал попаданий. Окладников стал выцеливать прогалы среди вертолетных шпангоутов, ожидая увидеть стрелка и всадить в него пулю.

Но враг не появлялся, а из дыма вынеслась кудрявая трасса гранаты, прянула над его головой. По соседству грохнул взрыв, окатил душной волной. Место, куда угодила граната, дымилось и тлело.

Этим выстрелом враги хотели его оглушить. Двое опять появились, приседая на корточки. И Окладников послал в них злую очередь, отбиваясь от них, не пуская к себе, вновь загоняя за металлический ком обломков.

«Вертолеты, где вертолеты? Где, черт возьми, вы, родные?»

Он увидел, как двое стрелков выскочили из укрытия и бросились бежать, но не к нему, а к дороге, где стоял грузовичок. Удалялись, и Окладников пустил им вслед очередь. Один упал, но тут же поднялся и продолжил бежать. Они заскочили в грузовичок, и тот умчался, поднимая золотистое облачко пыли.

Окладников расстрелял весь рожок и сменил его. Это был последний рожок, его спасение и надежа. Он смотрел, как тает золотое облачко пыли, и молил, и приказывал:

«Вертолеты, где, черт возьми, вертолеты? Господи, пошли вертолеты!»

Было тихо. Ни стрельбы, ни перебежек врага. Окладников сжимал автомат, нервно, зорко смотрел, не появится ли в проломах шпангоутов красный шарф.

Ему казалась ужасной мысль о плене.

Было невыносимо представить, как на телеэкране возникнет его изможденное, измученное пытками лицо, и он запекшимися губами произнесет отречение от Родины, армии, винясь перед врагом. И это увидят его друзья-генералы, подчиненные офицеры, Министр обороны, все люди, с отвращением от него отворачиваясь. Зарыдают мать и отец, видя муку и позор сына. А потом покажут его в оранжевом балахоне, на коленях, и черный палач тесаком отрезает ему голову, держит за волосы, и это увидит Ольга, сидя перед телевизором на удобном диване, на котором они сидели, обнявшись.

Это было ужасно, сотрясало его. Он перехватил цевье автомата, глядя на вороненый луч солнца, пробегавший по стволу.

Крохотный куст розовел цветами. Хрупкие крылья насекомых тихо мерцали. И безумная, спасительная мысль. Напряжением души, молитвенным страстным порывом вырваться из своего обличья, из окровавленной пятнистой одежды, из расцарапанного лица, избитого тела и переселиться в хрупкое прозрачное тельце этой божьей твари. Сложить за спиной прозрачные крыльца, припасть к цветку и исчезнуть из ужасной человеческой жизни, где война, пули, ожесточенные люди, падающие в огне вертолеты. Переселиться в хрупкое бытие, где он станет невидимым, недоступным. Избежит позора и смерти.

Раздался стрекот. Его глаза страстно обратились к небу, стали искать крохотные, как пернатые семечки, вертолеты. Но на дорогу, с хвостами пыли выкатили четыре грузовичка. В кузовах были люди. Над кабинами темнели пулеметы. Грузовички встали на дороге, и с них спрыгивали стрелки. Их было двенадцать или пятнадцать. Он считал и сбивался. Они столпились на дороге, а потом рассыпались цепью, полумесяцем, двинулись на него.

Они приближались, останавливались. Были в пределах выстрела. Но он не стрелял, подпускал их ближе. Услышал, как один из стрелков, прижав ко рту ладони, сложив их раструбом, прокричал:

– Не бойся. Мы убивать не будем. Мы братья. Есть, пить дадим. Доктору покажем. Давай по-хорошему.

Говор был ломаный, то ли кавказский, то ли азиатский. Стрелок опустил руки, что-то сказал своим. И они пошли вперед, окружая его.

Окладников повел стволом, нажимая на спуск, выпустил долгую, веером, очередь. Видел сквозь скачущий ствол, как двое упали, а остальные стоя, припадая на колено, лежа, открыли шальной огонь, который окружил его свистом пуль, шорохами пробитой земли, облачками пыли в тех местах, где вонзались пули. Куст с цветами и насекомыми был срезан, и с его исчезновением исчезла последняя надежда на спасение.

Боевики еще несколько раз поднимались, под прикрытием очередей приближались, и он наугад отстреливался, пока не опустел магазин.

Он отбросил автомат и достал гранату. Ему снова кричали:

– Будем бить, язык отрезать, руки ломать. Сдавайся.

Он лежал на спине, сцепив на груди руки, в которых была зажата граната. Над ним было пустое белесое небо чужой страны. Его жизнь завершалась с каждой секундой, и в этих секундах мелькнули лица отца и матери, и соседской девушки, и петуха, и синей речки, и лицо жены, исполненное нежности и укоризны. И когда над Окладниковым нависли смуглые, опаленные солнцем лица стрелков, и несколько автоматных стволов уткнулись ему в голову, он рванул кольцо, и сияющий свет, огромный и безымянный, беззвучно полыхнул и унес его в бестелесную пустоту.

И уже летели краснозвездные вертолеты, били из небес пулеметами, рыли дорогу взрывами, и бойцы спецназа спешили к его бездыханному телу.

Дворец, принадлежавший Джебраилу Муслимовичу Гусейнову, был готов к приему высочайших гостей. Миллиардер Феликс Гулковский явился задолго до начала приема и тщательно, вникая в каждую мелочь, осмотрел дворец, где должно было состояться историческое действо – отречение Президента от власти и представление народу будущего русского монарха.