Для меня первичен сам процесс. Жизнь театра. А уже на втором плане – успешной она окажется в итоге или весьма скромной. Важнее, чтобы и мне, и моим коллегам, актерам, было интересно, чтобы мы жили полно и насыщенно, чтобы чему-то радовались, искали… Конечно, я очень хочу, чтобы актеры нашего театра получали как можно больше, чтобы они были социально защищены, и очень радуюсь, если мы получаем правительственные гранты. Это очень важно, но материальная, бытовая сторона все равно не должна становиться самоцелью.

Я дисциплинированный человек, но иногда и у меня бывает внутренний бунт. И случился он на сей раз против того состояния безнадеги, которое складывалось и во мне, и в театре. Хотелось что-то сделать с собой и перестроить внешние обстоятельства. Нужен был новый человек, который изменил бы их организационно.

За год до того как меня позвали в Исландию на постановку “Отцов и детей”, мы очень хорошо провели (это мы вообще умеем) семидесятипятилетие театра. От СТД присутствовал Георгий Георгиевич Тараторкин, и, видимо, с его подачи меня позвали делать церемонию “Золотой маски” на сцене МХАТа. Две недели весь театр работал на это. Я взял всех наших: Стасика, Стефана Андрусенко, Ларису Исакову, Женю Дворжецкого, Алешу Веселкина, Алешу Мясникова, Женю Редько (четверо актеров были ведущими). Коля Рощин тогда учился и принимал участие в бешеном фантазировании. Дамир Исмагилов ставил свет. Маргарита Александровна Эскина потом позвонила со словами: “Было хорошо, как прежде”.

Там мы и познакомились с Эдуардом Бояковым. Я его заприметил. Ульянов мой выбор одобрил. “Я, – говорит, – с ним вместе по поводу “Золотой маски” по начальству хожу, стучусь, жду, а он ногой двери открывает”. Про Эдика разное говорили, и я понимал, что он мне противоположен, манеры у него такие были, к которым мы не привыкли. Но театру нужно было что-то радикально, резко менять, иначе он просто рухнул бы.

Я предложил Боякову стать директором, прямо предупредив его, что расстанемся, если отношения не сложатся. Бояков обрадовался и сразу заявил, что сидеть будет в моем кабинете. “Уступите мне этот кабинет, мне нужно большие совещания проводить, я вам отдам те оба, что к нему примыкают”. Я уступил. Эдуард привез себе из Турции цветной диван (он его всюду за собой перевозил). Получилось неплохо, но стали происходить странные вещи: идет, например, у него совещание, я захожу, здороваюсь, а его визитеры глядят на меня как на привидение: “А это тут кто еще?” И отворачиваются.

Я, несмотря ни на что, Боякову благодарен. Он встряхнул что-то болотистое. При нем появились порядок, четкость, а это хорошо действует на творчество. Он сделал прекрасный служебный буфет. Он привез из Свердловска композитора Александра Пантыкина, который написал музыку к “Марсианским хроникам”, в театре его прозвали “гуманоидом”. Еще у Эдуарда была идея переделать “Орфея и Эвридику” Ануя на современный лад, он сам писал инсценировку. Володя Епифанцев и Катя Волкова репетировали, пригласил режиссера из Франции (тот скоро все понял и сбежал). Я дал этот спектакль выпустить, хотя он мне совсем не нравился.

Я со многим мирился, потому что мне было интересно разобраться, что позитивного, такого, что может сдвинуть дело, есть в идеях умного, образованного, умеющего формулировать человека. Бояков придумал выпустить одновременно три спектакля – Большого, Малого театров и РАМТа. Я ему предложил для этого проекта “Марсианские хроники” (сам себя уговорил, делал через силу). Я исходил из того, что у Брэдбери люди разрушают жизнь марсиан. На сцене я придумал построить дом с указателем «№ 13”. Окна. Второй этаж. Он и она. Приходят люди, и дом от сцены к сцене постепенно разрушается. Бенедиктов придумал другое решение, и я с ним согласился.

Лена Долгина и Стасик проели мне плешь, они Боякова уже видеть не могли. Все были против него, но я просил потерпеть. А года через полтора сам окончательно осознал, что ему в нашем театре нужны только стены. Я должен ехать в Исландию, ставить “Бесов”, а чувство такое, что вернусь на пепелище.

Я просто боялся оставлять театр и пошел к Урину. Владимиру Георгиевичу удалось договориться в комитете по культуре, что ему разрешат временно руководить двумя театрами. Ему я очень благодарен.

Эдуарду Боякову я сказал:“Спасибо, все, хватит”. Он сразу согласился. В это время уже появился Влад Любый, которого Бояков сам же и привел. Сначала Влад был директором-распорядителем, потом, по возвращении из Исландии, я назначил его директором.

В те же годы в ГИТИСе у нас был очень сильный курс – тот самый, с которым мы выпустили дипломный спектакль “Анна Франк”: Чулпан Хаматова, Ира Низина, Оля Лысак, Коля Рощин, Миша Полицеймако, Ваня Волков, Олег Герасимов… Задолго до этого педагоги курса занимались со студентами прямо в театре, и я предложил нашим молодым актерам сделать со студентами отрывки. Нина Дворжецкая ставила (она в Щукинском уже выпустила свой курс), Женя Дворжецкий, Алеша Блохин (теперь ведет свой курс и работает на моем).

А тогда Нина и Женя (он работой со студентами очень увлекся и все экзамены-зачеты снимал на видео) начинали работу над “Анной Франк”, к которой потом уже и я активно подключился. Играли мы спектакль в ГИТИСе, потом в Учебном театре, потом в РАМТе.

Я люблю увлекательные истории, их обязательно надо найти, но без второго сюжета возникает опасность иллюстративности, простого пересказа того, что есть в литературе. Иногда этот второй сюжет приходит сразу. Часто приходится его ждать. Интересный это период, когда уже принято решение насчет пьесы, которую ставишь, и начинаешь вокруг нее бродить. Тут надо не лениться и ничего не пропускать.

Но на чем строить действие? Пьеса была так написана, что мы решили исходить из того, что отец Анны читает найденный в убежище дневник, и люди оживают в его воспоминаниях. Вот мы сидим и разговариваем, а теперь представьте, что прошло тридцать лет, и мы вспомнили этот разговор: воспоминания окажутся острее, чем само событие. “Все, что было не со мной, помню” – хорошая строчка из советской песни. Нужно просто вспомнить, что и это со мной было. Тогда можно оказаться с драматургом на равных, получить право на сотворчество.

Значит, основа спектакля – отношения дочери и отца. Важная тема, потому что для меня – повторюсь – родительское призвание вообще главное. Конфликт мы построили на том, что две семьи поставлены в совершенно одинаковые условия, но две матери не могут друг с другом ужиться. А тут еще девочка влюбляется в мальчика из семьи “соседей”. И бунт Анны происходит из-за отношений взрослых. Нерв – именно в этой истории.

Кроме всего прочего, в убежище приходит новый человек, он рассказывает, что творится снаружи. Студент наш сыграл этот кусок эмоционально, со слезами. Замечательно сыграл, но неверно по сути. Я настаивал, что этот персонаж на самом деле кичится своими несчастьями, он считает, что имеет право вести себя по-хозяйски: ведь пока они тут прятались, он прошел через все муки. Так он отстаивает свои права здесь.

Для нас было важно приобщение к теме, соучастие. Студенты, играя “Анну Франк” и празднуя в конце первого акта Хануку, прикасались к чему-то человечески важному.