Мой опыт говорит, что во главе театра должен – по всей психофизике профессии – стоять режиссер. И рядом с ним, конечно, должен быть сильный директор.

Художественный руководитель обычно вынужден заниматься хозяйством. При Владе до определенного момента все организационно-хозяйственно-финансовое меня не касалось. Он меня от этого защищал.

В то время происходило обновление РАМТа. Веселкин, Редько, Нина Дворжецкая – все в превосходной творческой форме. И к ним пришло следующее поколение: Илья Исаев, Петя Красилов, позже – Даша Семенова (выпускница Гончарова, лучшая его ученица, он ее в Театре имени Маяковского оставлял), выпускница ВГИКа, ученица Георгия Тараторкина – Нелли Уварова, еще позже – Рамиля Искандер, Степан Морозов (Сергей Алдонин ставил в Челябинске “Зимнюю сказку”, на них рекомендовал посмотреть). Органично входили в труппу студенты следующих курсов – Аня Ковалева, Тарас Епифанцев, Прохор Чеховской. Дима Бурукин проявляет себя еще и как талантливый хореограф. Я старался всегда брать одного-двух выпускников со стороны, не своих учеников. Так появились у нас Аня Тараторкина, Маша Рыщенкова, Миша Шкловский, Максим Керин.

На моем очень сильном курсе была история: один человек поступил неправильно, и все студенты восстали против него. Собрал я курс, чтобы обсудить ситуацию. И все повторяли друг за другом, что учиться с ним не хотят. Я сказал, что не согласен с решением, которое они выносят, и, по счастью, сумел убедить ребят в том, что людям, которые заблудились и заупрямились, надо давать шанс. В большом коллективе надо к каждому человеку относиться как к индивидуальности, разговаривать с каждым отдельным человеком, тогда рождается сообщество (я так общался, например, с артистами хора Большого театра).

Когда у нас в РАМТе еще была малая сцена, мы ее любили (потом ею пожертвовали строительству нового здания Большого театра) и часто здесь собирались после премьер. Ставили огромный стол, немного выпивали, девочки приносили закуски. И Женя Дворжецкий как-то сказал: “Где еще такое возможно, где еще есть такой театр, в котором цеха, артисты, руководство – все вместе?!” Мне несвойственно узурпирование: “Мой театр, мой спектакль”. Для меня существует наш театр, наш спектакль. Художник, композитор, артист – безусловные соратники. Потом подключаются цеха. И мы все заняты общим делом. Я уверен: что бы ни делали люди в театре, они должны быть к нему причастны. Сказал я, например, нашим реквизиторам, что на сцене все время по бокалам разлито вино одного и того же цвета, хотя действие “Берега утопии” длится тридцать лет, и уже на следующем спектакле стал цвет “вина” меняться: то водичка беленькая, то желтенькая, то красненькая.

Еще с кировских времен я старался приглашать разных режиссеров на постановки. Мне кажется, что, когда один режиссер все ставит, артистам это не так интересно. Здесь и Володя Богатырев работает, и Адольф Шапиро, и Алдонин, и Юрий Грымов, и Карбаускис, и Юра Еремин, который поставил у нас очень хорошую “Капитанскую дочку” и потрясающую “Сотворившую чудо” с Леной Галибиной и Таней Матюховой. Сколько лет уже идет спектакль, и шикарно перешла Таня на характерные роли, но девочку из этой пьесы до сих пор играет, и ничего ей не делается.

Или увидел я, допустим, в Уфе спектакль по Мустаю Кариму “Долгое-долгое детство” и позвал в РАМТ режиссера Рифката Исрафилова. Это было в начале моей здесь деятельности. Его отлично приняли в труппе, хвалили. Один из старших наших актеров – чудесный, золотой человек Николай Иванович Власов – спросил тогда, не обидно ли мне, что другого режиссера так нахваливают. Какие же тут обиды? Я счастлив, когда такое происходит, потому что каждый спектакль театра относится лично ко мне.

Артисты, грубо говоря, старой советской закалки все пропускали через себя. Сейчас тоже встречаются такие актеры. В фильме “Вавилон” Брэд Питт играет небольшую и невыигрышную роль: ясно, что согласился он на нее не ради денег. А как работает Чулпан Хаматова?! Мы ее однажды встретили в Лондоне. Она там занималась в Академии (сперва в Лондонской академии (LAMDA), через два года – в Лондонской Королевской академии драматического искусства (RADA) (Королевская академия): конкурс прошла, выучила язык, платила деньги, и все для того, чтобы разобраться, как принято играть Шекспира в Англии. Казалось бы, зачем ей это надо? В театре играет главные роли, в кино снимается, в хореографической постановке танцует, и превосходно трех своих дочек воспитывает, и благотворительным фондом “Подари жизнь” занимается (сколько фонд денег собрал за эти годы, сколько детей спас, скольким страдания облегчил!). Уникальная она личность, Чулпан, правильно существует в творчестве, ведь это бездарному ничего не интересно, а талантливому человеку интересно все. И тогда карьера делается сама собой.

Можно быть простым, необразованным человеком, который тем не менее хранит представление о том, что подлинно, а что – нет. Люди вынуждены постоянно приспосабливаться, подлаживаться (для карьеры, что хоть как-то понятно, или просто чтобы быть успешнее в социальной среде). Но ведь конформизм опаснее всего на свете, хотя люди его в себе не замечают (из-за этой темы я взялся за постановку “Нюрнберга”). В нашем театре долгие годы (еще до меня началось) функционировал “Клуб травильщиков” – собирались актеры, садились на зеленые диваны, невероятно весело рассказывали какие-то байки, житейские и абсурдные истории, друг перед другом козыряли, кто кого “переостроумит”. А потом, когда старшие актеры-гиганты ушли, началась там пустая обывательская болтовня, трепотня.

Артист обязан стряхивать с себя обывательское “я”. Особенно сейчас, когда вокруг столько съемок рекламы, сериалов и прочих отвлечений. Я молодым ребятам говорю: “Вы сами не заметите, как на эти диваны сядете”. Человек должен себя все время критиковать. Я сегодня – не тот, что был вчера. Лучше я стал, хуже или остановился? И возраст не имеет решающего значения. Двадцать лет назад я внутренне, духовно, содержательно был старше себя нынешнего.

Существует мир глубоких отношений между людьми: когда мы не просто болтаем, а проникаем в суть другого человека и сознаем, что для нас там места нет или, наоборот, можно там задержаться на время. Театр нужен для того, чтобы хоть в какой-то момент люди послушали и услышали друг друга. Только в зрительном зале, бок о бок с другими, совершенно не знакомыми людьми (не одноклассниками или однокурсниками, не коллегами по работе), которые будут удивляться, огорчаться или радоваться тому же, чему и он сам, человек в состоянии осознать, что театр сегодня – не храм, где с амвона возвещают вечные истины, как было прежде, но равноправное партнерство.

Связь сцены и зала не прямая, не публицистическая, не эстрадная, а опосредованная. Она проходит через душевные переживания, и там, где она возникает, театр выполняет свое предназначение.

Больше всего меня интересуют люди.

Человек по отношению к космосу – что-то конечное или бесконечное? Идея бесконечности макро- и микромира – в молодости этот образ меня потряс. Держусь за него до сих пор очень крепко. Частное – то же самое общее. Что-то, не обязательно общественные катаклизмы, должно задевать.