Мы работали над “Ловушкой” Щекочихина. И я вспомнил момент, когда в тринадцать лет внезапно обнаружил, что человек смертен, свою тогдашнюю растерянность и панику. Мне кажется, что только театр может помочь человеку понять, что он не один на белом свете. Хотелось бы, чтобы театр помогал в том, что трудно пережить одному.

В 2001 году я осуществил давнюю мечту и поставил “Лоренцаччо”. Пьесу Мюссе о семействе Медичи и дворцовых интригах эпохи позднего Возрождения читал с трудом, но когда дошел до сцены фехтования (в которой Лоренцо готовится убить герцога), меня словно ударило. Потом я много раз возвращался к пьесе, бросал ее, снова брал, сокращал, она меня преследовала. В ней – двести страниц, наш сценический вариант уложился в семьдесят, но сокращение было проведено предельно тщательно, с сохранением идей, заложенных Мюссе (их ни в коем случае нельзя искажать). Работа эта заняла у меня несколько лет.

Не равность, но сродность с автором надо почувствовать, тогда будешь знать его – не головой, а чувством, разделять убеждения, сможешь вступить в диалог и существовать свободно.

Совпали две вещи – интерес к пьесе Мюссе и идея поменять актеров и зрителей местами. Мы играли “Лоренцаччо” в зале, а зрители сидели на сцене. Я просил установить в зале три площадки. В ярусы Стасик вписал арки, поставил колонны, накинул на кресла ткани, и зал совершенно преобразился. Флоренция, католическая церковь, укромные уголки, в которых зреют заговоры, – все предельно органично и исторически точно вписалось в это пространство. Бенедиктов освоил его грандиозно.

Илья Исаев, который тогда только выпустился из Щепкинского училища, играл Герцога, уже опытные Женя Редько – Лоренцаччо, Виктор Цымбал – Филиппа. Долго мы с Женей и Ильей сидели в моем кабинете, разбирали текст, рассматривали героев, которые ведут себя как негодяи, исследовали мотивы, которые их к этому побуждают, искали человеческую подоплеку. Тогда-то и возникли очень интересные отношения, внутренний план: Герцог и Лоренцаччо – близкие люди, они восстают против того, что происходит во Флоренции, но не могут предложить иного пути. Тема и сейчас очень серьезная. Мы придумали для нее игровой мощный ход: они провоцируют друг друга не от подлости, а от отчаяния.

Каждый человек играет свою роль. Иногда это ужасные роли, но наше дело – найти оправдание тому, что они творят, найти в злом, где он добрый (прямо по Станиславскому).

По пьесе Герцог не знает, что у Лоренцаччо есть второе дно, что тот хочет втереться к нему в доверие, чтобы потом убить тирана. А в спектакле действие развивалось по логике “Бойцовского клуба”. Это потрясающе важная история для нашего дела: я готов к удару, который получу, и способен на ответный удар. Это можно внешне никак не обозначать, но между ними происходит буквально война, битва.

“Можешь меня убить?” – “Могу”. – “Убей”. Возможно, такой разбор назовут прямолинейным, но мне кажется, что в основе все та же проблема – конфликт внутри самого себя. Его можно заглушить, залить, забыть. Но в живом человеке, тем более творческом, битва все равно идет.

Это очень манко, легко. В каком плане? Не надо долго рассуждать, артисту это сразу понятно. Понятно, на чем основаны отношения: я вас обманываю, вы знаете, что я вас обманываю, и наоборот. На этом может строиться такой диалог-битва. Азартная ситуация. И вдобавок очень драматичная. Партнер знает, что с ним делают, – тогда он может нанести ответный удар. Вы поняли его и в ответ совершили свое действие. Друзья-враги. Когда есть театральная ситуация? Когда есть противодействие, конфликт, драматический конфликт. Я это называю “игрой”, но в моем понимании это великое слово, Игра с большой буквы. Игра в серьезном смысле.

На этом спектакле, что очень существенно, я встретился с Наташей Плэже. Перед этим Миша Шевчук с Валей Устиновой ставили “Ромео и Джульетту”. Смотрю, на репетициях появляется женщина в больших наушниках. Кто такая? Выясняется, что приехала из Франции, будет помогать с музыкальным оформлением. Наташа была сперва врачом, потом окончила консерваторию, занималась во Франции, между прочим, созданием музыкальных программ для фигуристов. У нее прекраснейший муж – Бенуа. И две дочки: одна окончила мой курс, а вторая – ВГИК. И потрясающая мама – Мария Яковлевна Реентович, которая вызывает у меня восхищение.

Наташа Плэже – настоящий профессионал. Мы понимаем друг друга с полуслова. Она сама пишет музыку и монтирует, и ищет ее в архивах разных стран, и у нее самой есть огромная фонотека, и она все знает про “расстановку” звука (что пойдет, когда, из какого динамика). Она любит вводить в спектакли живых музыкантов.

С ней я обычно общаюсь на птичьем языке, какими-то междометиями, которые она заносит в блокнот. Потом Наташа приносит записи, мы их вместе слушаем, отбираем то, что подходит, потом она их обрабатывает. Когда работали над “Берегом утопии”, я вспомнил романс на стихи Дельвига, который пела Людмила Николаевна Шибарова, моя учительница музыки. Этот текст я хотел поместить в буклет к “Берегу утопии” как основную для меня тему спектакля, но почему-то не решился:

Этот романс Даша Семенова поет в начале спектакля, потом – в дуэте, затем – в финале. Но мне нужна еще кадриль, и Наташа пишет вариации на темы романса.

Всю музыку, которая звучит в “Нюрнберге”, нашла Плэже. Она перелопатила тонны музыкального материала, чтобы выбрать нужное, и чтобы это нужное было написано не позже и не раньше того времени, о котором идет речь в спектакле. Тут тоже необходимо точное знание, которое дает право на творчество и свободу, а не просто: “что хочу, то ворочу”.

Я семнадцать раз смотрел сцену из фильма “Широко закрытыми глазами” Кубрика, где героиня танцует вальс с венгром. В титрах указана фамилия автора музыки – Шостакович. Возьмите его Четырнадцатую или Пятнадцатую симфонии и послушайте. Можно рассуждать и так: он для меня недоступен, я его отталкиваю. А можно приложить усилия, чтобы в него заглянуть, потом приблизить к себе, а потом зайти и оказаться внутри, понять, что это за мир. Я себя заставлю слушать и в третий, и в четвертый раз, чтобы разобраться. Даже “Кармен”, в которой на каждом шагу шлягер, россыпь драгоценная, требует бесконечной работы.