– Но это похоже на… Похоже на… – Я пытаюсь найти какие-то слова. Объяснить ей. Уйти от обычной отговорки «я в порядке». – Как будто кто-то выгрыз кусок из моего бока, оставив в нем дыру, и эта часть меня потеряна. Исчезла. И нет ничего, что могло бы ее восполнить.

Верити кивает. Тишина давит на нас. Интересно, о чем она думает, сознавая, что не переживала ничего по-настоящему сравнимого? Наша дружба во многом основана на схожем опыте. Верити рассказывает мне что-то, а я отвечаю: «Ну, это как когда я…», или же я доверяю ей свои страхи, а она смотрит на меня широко раскрытыми глазами и кричит: «У меня ТО ЖЕ САМОЕ!»

Теперь между нами пропасть, потому что она не может влезть в мою шкуру и ощутить, что я чувствую. Впрочем, я никогда и не давала ей шанса попытаться.

– Звучит дерьмово, – говорит наконец она, и эти слова нарушают повисшее молчание. Верити произносит их с шотландским акцентом, изображая одного парня, который как-то поболтал с ней много лет назад. Человека, с которым мы встречались всего один раз, но чьи манеры и высказывания постоянно использовали, когда случалось «что-то ужасное». Но это «ужасное» обычно заключалось в том, что в магазине заканчивались банки нашей любимой шипучки, когда мы были с похмелья, или сериал, который мы привыкли смотреть, разочаровывал своим окончанием. За весь последний год Верити ни разу так не говорила. Это неожиданно, но срабатывает. Я покатываюсь со смеху.

– Полный финиш, – отвечаю я ей в тон.

Мы смеемся до судорог в боках, пока не валимся на кровать, устроив «кучу-малу». И вошедшая мама обнаруживает нас задыхающимися от хохота. Она стоит в дверях, покачивая головой.

– Что тут такого смешного?

– Ничего, – отвечаю я. Потому что это действительно не смешно. Это полное дерьмо. Но, Боже, как же хорошо было позволить себе рассмеяться до икоты. – Ты можешь принести нам чаю, мам?

Она шлепает вниз по ступенькам в своих тапочках без задника, а я слезаю с кровати, освободившись от хватки Верити. Я оглядываю себя – я в пушистой красной рождественской пижаме, с узором из снежинок по подолу. Я раньше ее не видела, но мама покупает мне новую пижаму каждый год. Я наугад шарю по одеялу в поисках своего телефона. Понятия не имею, где оставила его вчера вечером.

– Может, спустимся вниз?

Верити кивает, прихватывает с собой одеяло и тащит вниз по лестнице и на диван, где мы уютно под ним устраиваемся. Мама приносит нам вместо чая макароны, щедро политые кетчупом и майонезом, из-за чего Верити смеется и замечает, что мама никогда не изменится.

Пока мы все вместе сидим рядышком и набиваем животы макаронами, мама с Верити молчат, выжидая.

– Итак? – начинает в конце концов мама. – Теперь мы можем поговорить откровенно?

Тем же тоном она говорила, когда хотела, чтобы я призналась в краже шоколадного печенья или в том, что получила плохую оценку в школе.

Я думаю о том, как легко было раньше, когда «поговорить откровенно» означало какой-нибудь пустяк. И делаю глубокий вдох.

– Это будет нелегко. Простите… – начинаю я, но Верити меня обрывает:

– Нет! Ты не можешь извиняться за свои чувства и поступки. Ты сделала то, что должна была сделать.

Мама шутливо похлопывает ее по коленке:

– Ишь, раскомандовалась! – Затем обращается ко мне: – Но я согласна с ней. Мы никогда не винили тебя и не осуждали, мы просто хотим понять. И думаю, что теперь ты должна рассказать.

– Ты права, – киваю я, думая о том, что весь прошедший год чувствовала себя как ходячий робот, будто кто-то другой управлял моими действиями. – Я и сама толком не понимала, что делаю, а просто делала это. Это поначалу помогало – никому ничего не рассказывать. Я просто очень хотела снова стать нормальной. Притворство помогало. – Я печально улыбаюсь. – Притворяйся, пока сам не поверишь…

– Но почему ты не объясняла нам этого? – спрашивает Верити. – Просто однажды я зашла к вам в офис, а ты прошептала: «Не говори Эйд насчет Гарри», а потом, когда я попыталась выяснить, почему…

– Я постоянно затыкала тебе рот, – отвечаю я. – Мне было стыдно за все это…

– Ты всегда выглядела такой расстроенной, когда мы пытались вывести тебя на разговор, – произносит мама. – И в конце концов, думаю, проще стало бросить эти попытки.

Много раз они обе пытались мягко усадить меня рядом и вызвать на откровенность. И всякий раз это выглядело так, будто я развила в себе магическое умение мысленно затыкать уши ватой и полностью игнорировать их слова. «Я все сама знаю, – обрывала я их. – Я постараюсь». Или просто срывалась в слезы и кричала: «Я не хочу сейчас об этом говорить!»

– Я была не готова, – вздыхаю я. – Я должна была сама почувствовать, что готова.

– И сейчас ты готова? – спрашивает Верити.

– Даже не знаю. Может, я никогда не буду совершенно готова. Я знаю, что уже не стану полностью нормальной.

Мама ахает при этих словах, зажимая ладонью рот.

– Все в порядке, мам, – говорю я. – Вот именно поэтому я так боялась разговоров. Из-за всех этих «ахов» и «охов». Этот груз навсегда останется со мной, но я думаю – надеюсь – что он не всегда будет таким огромным. Или станет не таким близким – а как будто в другой комнате. Наверно, я выражаюсь непонятно? – улыбаюсь я. – Я не сильна в метафорах.

– Нет, все нормально, – отвечает Верити. – В этом есть смысл. Но мы хотим разделить с тобой эту ношу. И я не имею в виду… – Она делает паузу и смотрит на маму, которая ей кивает. – Не имею в виду попытки присвоить твою боль, но она велика, она огромна, и это случилось со всеми нами. Ты должна подпустить нас к себе, чтобы мы могли исцелиться все вместе.

– Понимаю, – киваю я. – Я копила все это, держала в груди. Но… Но…

– Что? – спрашивает Верити. Она теребит уголок пухового одеяла, которым мы трое укрыты. – Это наше «облако доверия». Ты можешь говорить все, что угодно, мы поймем.

– Я словно запуталась в притворстве, – признаюсь я. – Я готовила для него еду, понимаете? Глядела на дверь, пытаясь представить, как он входит. – Эти слова, произнесенные вслух, кажутся такими пафосными, что я замолкаю, а они просто смотрят на меня и ждут продолжения. – Я даже не могу описать, каково это: входить в гостиную и замечать плед, лежащий так же, как я вчера оставила, или видеть только свою чашку в раковине.

– Вот почему ты всегда в офисе, – понимающе кивает Верити.

– Да, там безопаснее.

– Я тоже делала нечто подобное, – произносит Верити. – Заливала глотку вином, в надежде, что это поможет. Притворялась, что наша дружба не изменилась, чтобы дать тебе прийти в себя.

– Ты не позволяла упоминать о нем, – говорю я. – Вы обе спрашивали, как я себя чувствую, но не давали поделиться воспоминаниями. Верити, ты меняла тему всякий раз, когда разговор заходил о нем.

Они переглядываются.