декабрьском Пленуме ЦК КПСС 1969 г., ни в архивных материалах этого Пленума», ни в выступлении самого Л. И. Брежнева, который «специально отмечал, что в 1969 году перевод предприятий на новую систему хозяйствования продолжался»[307]. Более того, многочисленные оппоненты Р. Г. Пихои и Ко, в частности Р. М. Нуреев, Ю. В. Латов, О. В. Орусова и другие[308], считают, что, во-первых, процесс «скручивания» реформы начался несколько позже, только в 1972–1973 годах, и, во-вторых, чисто формально косыгинскую реформу «явно никто не отменял, ее как бы разбирали по частям», например, путем увеличения числа утверждаемых плановых показателей, которые уже в 1972 году выросли на 13 %. Кстати, именно тогда в плановые показатели предприятий вернулись две ключевые позиции сталинской экономической модели: задачи по снижению себестоимости продукции и материальных затрат на ее производство. Кроме того, к показателям валовой и товарной продукции прибавилась и реализуемая с учетом выполнения поставок по договорам «нормативно чистая продукция».

Совершенно очевидно, что объяснять причины «скручивания» косыгинской реформы только событиями «Пражской весны», ставшими прямым следствием совершенно провальной экономической «реформы Черника-Шика», о которой подробно поведал профессор Н. Н. Платошкин в своей известной монографии «Весна и осень чехословацкого социализма»[309], совершенно примитивно. Посему целый ряд нынешних авторов (Л. И. Абалкин, В. С. Павлов, В. В. Попов, Н. В. Цхададзе, Р. С. Аллен[310]), совершенно справедливо говорят о том, что процессу свертывания первой косыгинской реформы способствовали и многие существенные недостатки, присущие ей самой, поскольку: 1) чисто формально эта реформа предоставляла государственным предприятиям достаточно широкое поле для маневра, однако все же не смогла создать рачительного хозяина на производстве, поскольку «прибыльная парадигма» так и не смогла преодолеть отчуждение работника от основных средств производства; 2) ущербность этой реформы во многом определялась повальной абсолютизацией прибыли как главного и обобщающего экономического показателя, хотя все прекрасно понимали, что ее можно было получать как за счет оптимизации производства, так и путем искусственного повышения цен и выпуска менее качественной продукции; 3) подавляющее число предприятий были кровно заинтересованы в повышении «рублевого» вала произведенной продукции и увеличении ее себестоимости, что полностью противоречило основам сталинской модели советской экономики; 4) при этом те же госпредприятия были абсолютно не заинтересованы в обновлении своих основных фондов и усовершенствовании технологии производства, поскольку при такой модернизации себестоимость продукции неизбежно снижалась бы, хотя сама норма прибыли определялась именно ее себестоимостью; 5) придав самостоятельность госпредприятиям, которые по-прежнему оставались в рамках конкретных министерств, а, по сути, монополий-корпораций, авторы реформы оторвали их от отраслевых КБ и НИИ, лишив последних производственной базы и доступа к материальным и финансовым ресурсам; 6) фонд заработной платы предприятий стал целиком зависеть не от реального объема произведенной товарной продукции, а от численности их работников, поэтому применение округленно-уравнительного принципа планирования фонда зарплаты автоматически вело к тому, что сокращение их численности также автоматически уменьшало и фонд самой зарплаты; 7) сохранялся старый принцип определения расхода материальных ресурсов на ценовой эквивалент валовой продукции. В результате возникла патовая ситуация: чем выше были материальные затраты, тем было больше «законных» оснований для получения более высокой отпускной цены, что неизбежно приводило к расточительству производственных ресурсов и росту розничных цен; 8) активное стимулирование производства сверхплановой продукции порождало у руководства многих предприятий так называемый «производственный эгоизм», то есть неуемное желание сознательно занизить государственные планы, поскольку их перевыполнение сулило им гораздо больше выгод, чем работа по утвержденным хозяйственным планам; 9) ввиду подобной практики, которая была на руку не только предприятиям, но и их министерствам, в существующий хозяйственный механизм стал внедряться механизм инфляции и «плановой анархии»; 10) нарушение пропорции между ростом производительности труда и резким ростом заработной платы, которая заметно опережала первый показатель, привело к острому потребительскому кризису и обострению проблемы дефицита уже в 1969 году. Прибыли многих хозрасчетных предприятий, которые перестали изыматься в государственный бюджет, стали конвертироваться в наличные рубли и стремительно наполнять потребительский рынок, что, с одной стороны, создало острый дефицит самых ходовых товаров и услуг, а с другой стороны, привело к резкому увеличению личных счетов в сберегательных кассах страны. Достаточно сказать, что в 1965–1970 годах денежные доходы граждан страны выросли на 57 %, а вклады в сберкассы увеличились почти в три раза — с 19 720 до 56 600 млн рублей[311]. При этом, как указал профессор Р. А. Белоусов, к концу VIII-й пятилетки, то есть к концу 1970 года, 62 % всей прибыли, полученной промышленными предприятиями за этот год, было перечислено в бюджет в виде «свободного остатка прибыли» (40 %), платы за фонды (17 %) и рентных (фиксированных) платежей (5 %)[312]. По мнению самого Р. А. Белоусова, который являлся крупнейшим знатоком истории советского ВПК, связано это было главным образом с возникновением денежного дефицита, ставшего прямым следствием нового витка гонки вооружений.

Кроме того, целый ряд авторов, в частности Е. Т. Гайдар и Ю. В. Латов[313], уверяют, что «свертывание косыгинских реформ можно рассматривать… как яркий пример «ресурсного проклятия» страны», которое в конечном итоге «стало не стимулом, а тормозом развития» советской экономики. Явный «рост настороженности брежневского режима к прорыночным инновациям почти совпал с «нефтяным шоком» 1973 года», когда «резкий рост мировых цен на нефть и газ в сочетании с началом активной разработки новых месторождений Западной Сибири (прежде всего Самотлора, где «большую нефть» стали добывать с 1968 года) позволил советскому руководству получать от экспорта энергоресурсов очень высокие доходы» и «за счет этой природной ренты решать многие продовольственные проблемы», в том числе путем импорта зерна.

Традиционная точка зрения, давно представленная во всей научной, научно-популярной и публицистической литературе, состоит в том, что реализация косыгинской реформы «явно улучшила положение в советской экономике», так как за весь послевоенный период именно VIII-я пятилетка, хронологически совпавшая с проведением этой реформы, оказалась самой результативной, о чем зримо говорят такие цифры официальной статистики: за эти годы валовой общественный продукт увеличился на 43 %, произведенный национальный доход — на 46 %, продукция промышленного производства — на 50 %, сельского хозяйства — на 23 %, производительность труда — на 39 %, а реальные доходы на душу населения — на 33 %. В результате процесс снижения темпов роста советской экономики, наблюдавшийся весь период хрущевского правления, был де-факто не только остановлен, но и преодолен. Более того, по мнению целого ряда авторов (А. П. Милюков, Э. Ф. Гизатуллина[314]), «на протяжении всех пяти лет» этой «золотой» пятилетки в СССР «фиксировались рекордные темпы экономического роста, такие же, как в Японии тех лет». Однако в последний период столь радужные оценки косыгинской реформы уже ушли в прошлое, и в настоящий момент существует огромное количество совершенно полярных точек зрения, на которых мы вкратце и остановимся.

Если говорить о западной