Пал кабинет Шотана, замешанного в деле Стависского. Новый кабинет возглавил Даладье. Папаша Анри говорил: «Шотан или Даладье, Даладье или Рейно, Рейно или Лаваль — дерьмо одно».

— Что ж, поглядим, что он нам принесет, этот Даладье, — говорил наш полковник в отставке месье Матюрен.

— Пинка хорошего ему под зад, вашему Даладье, — отвечал Мартэн, — Стране нужен вождь, который вытащит нас из дерьма, и твердое правительство.

— Шестое не за горами — предстанет перед палатой...

После работы я полетела домой. Знала — там меня ждут Вадим и Ваня.

В кухне было тепло. На плите варилась картошка. Крышка на чайнике подскакивала.

На стол накрывали все трое. Вадим поставил мой табурет впритык к калориферу и придвинул ко мне стол.

— Мартэн ругает русских, — сообщила я. — Говорит — мы пустили их, приютили, а они безобразят. То президента убили, то фальшивые облигации делают...

— Вот и не надо было подбирать то, что другие выбрасывают, — сказал Ваня.

— А тебя? Тебя ведь тоже приютили.

— Меня? Во-первых, меня никто не выбрасывал, а во-вторых, таких, как я, просто-напросто ишачить нанимают! Знаешь, что это значит — ишачить?

— Делярокковское «Фламбо» призывает честных французов освободить Францию от нечестных, — сказал Вадим,

— А заодно и от парламента, — добавил Ваня.

Увидев, что я безуспешно пытаюсь очистить картофелину, Ваня взял ее у меня, ловко снял кожуру и молча придвинул ко мне.

— А если бы очищенную покупать, а, Вадим? — сказала я.

— В мундире вкуснее.

— Главное — дешевле, — подмигнул Ваня.

Нам в эти дни приходилось трудно. Вадим сдал метру Дюшену перевод и сразу же послал часть денег бабушке. Он получил на этот раз мало, но не послать раз и навсегда назначенную бабушке сумму никому из нас и в голову не приходило. А тут еще Юлька Ванина заболела. Врач, лекарства. У меня ставка не ахти какая, да и Ваня тоже зарабатывает немного, всё больше делами ячейки занят. А теперь вот забастовка. А работы Вадиму метр еще не дал, и мы с трудом перебивались.

— Мадам Ламбер говорит, что у «Максима» картошка в пижаме подается с зернистой икрой, — сказала я.

— В пижа-аме, с зернистой... Снобы собачьи, — ворчит Ваня.

— Не ругайся, пожалуйста. Революция скорее не придет оттого, что у «Максима» перестанут есть картошку в пижаме с зернистой. А если людям нравится валять дурака, пусть себе валяют.

— Если б эти твои Максимовы клиенты только такого дурака валяли, оно бы еще ничего, а то...

— Такого сваляют, — сказал Вадим, — что пижамы, поди, на мундиры сменить придется.

— Шестого собрания ячеек отменяются, — сказал вдруг Вадим. — Сбор на демонстрацию в девятнадцать ноль-ноль. Интересно, куда поведут социалисты.

— «Попюлер» зовет на улицу, — сообщил Ваня, — а директив никаких не дает.

— Зато фашисты дают директивы, — сказал Вадим. — Очистить Францию от «истлевших», от «прогнившего парламентского строя», «поднять страну на уровень Чистоты и Чести». Чем не директивы? «Боевые кресты» прошлись сегодня днем по городу с этими лозунгами, и ни один ажан глазом не моргнул.

— И шестого выйдут, — сказала я. — Мартэн хвастал. К палате депутатов пойдут. В самый, говорит, Бурбонский дворец двинут!

— Кажется, запахло баррикадами, — нахмурился Ваня.

— Парижский «проло» шутить не любит.

Я встревожилась.

— Вадим, я с тобой! — сказала я твердо.

— Куда?

— Куда ты. На демонстрацию. Шестого.

— Ты же с Жано договорилась пойти в палату. Он тебе и пропуск устроил.

— В палату? Шестого? — удивился Ваня. — И ты еще раздумываешь! Голова садовая, это же историческое заседание будет!

— Ты и иди, раз тебе «историческое» нужно.

— Так меня же к палате на пушечный выстрел не подпустят.

— Сходи, Маринка, сходи. Будешь потом внукам рассказывать, — говорил Вадим, прохаживаясь по кухне, — Правда, баррикад в Бурбонском дворце тебе не обещаю, но пух и перья кое от кого полетят.

— Черт побери, нет ли у них там закулисного сговора, ты не думаешь, Вадим? — спросил Ваня.

— Неисповедимы пути твои, господи!

— Страшновато. Распахнет Даладье ворота Бурбонского дворца делярокковцам, и дело будет сделано...

— Франция еще не перестала быть Францией, — сказал Вадим.

Оба ушли в комнату пить чай, и Вадим читал Ване свою статью о советских кинофильмах за рубежом, написанную по заказу Вайяна-Кутюрье. Мне Вадим прочитал ее накануне вечером.

Убирая со стола, я сначала тоже слушала, а потом стала вспоминать, как мы с Вадимом смотрели «Путевку в жизнь».

Французы целуются в потемках, аплодируют, свистят, а у меня слезы застилают глаза, и я не могу совладать с собой.

Странное со мной в последнее время делалось: иной раз стоишь у окна, смотришь, на дворе снежинки падают — мокрые, жиденькие, вперемешку с дождем, — и сердце сжимается. Снег — Россия, мое детство...

«Разве это зима? Снег? То ли дело наши рязанские метели! — говорил Вадим. — Маринка, поедем в Россию. И будет у нас с тобой чудесная жизнь».

Хорошо бы. В своей стране. Там никто не попрекнет, что ты ешь чужой хлеб, или занимаешь чужое место, или отнимаешь чужую работу. У себя дома. На равных правах... И главное — не знать страха за Вадима. И мне хотелось туда, в Россию, чтобы щеки жег морозный ветер, и сыпало в лицо острым снегом, и мы с Вадимом в валенках — непременно в валенках! — и, как те, что на фотовыставке в советском торгпредстве, — на лыжах, и чтоб дух замирал от счастья.

И мне становилось жалко, что годы нашей жизни проходят здесь, — не вернутся же назад эти годы! И никак уже их не догнать.

Вот и сейчас я глядела на угрюмую сетку дождя за окном, на печальные капли, что падали с карниза дома напротив, и меня обнимала гнетущая тоска.

— Маринка, ты что там? — позвал из комнаты Вадим.

— Так. У печки греюсь.