— Нас окружи‑или! «Боевые кресты» у ворот!

— Не прой-дут!! — грохнуло с трибуны.

Мы с Жано выбежали во двор и, стоя у решетки, смотрели, как над площадью Конкорд полыхает багровое зарево пожара. Тут уже было много людей, и все, как мы, лепились к решетке и смотрели на зарево и слушали глухой рев, который доносился с площади.

Колыхаясь, надвигалась на мост глухо шумящая людская стена.

Если эта черная лавина перекатится через Сену, она ринется в палату депутатов, и тогда произойдет большое несчастье — для Жано, для Рене, для Жозефин, для Франсуаз, — для всех моих друзей, для Франции...

Кто-то сдавленно прохрипел: «Франция, твоя слава катится в нужник...»

С трепетом всматривалась я в колышущуюся, глухо гудящую людскую стену — вот-вот надвинется. Уже... на мосту!

Жано, оторвавшись от решетки, махнул рукой, отвернулся, и мне показалось, что он готов разрыдаться. Я вглядывалась во тьму. На мосту что-то всполошилось, застопорилось, как-то странно задвигалось, и вдруг к нам прикатило глухое, едва внятное «Советы!» — и потом послышалось яснее и уже совсем ясно:

— Советы! Советы! Советы!..

Жано кинулся от ограды, трясет меня за плечи.

— Марина, ты слышишь?! Наши! Это наши в них врезались! — И в свете фонаря я вижу, как полыхнуло его лицо румянцем. — Молодцы ребята!

Люди у решетки ожили, забегали, зашумели.

Нам уже ясно слышно, как перемежается «Советы в Париже!» с «Даладье на фонарь!» — и вдруг мы видим, как ринулись на мост солдаты с ружьями на изготовку и... республиканская гвардия! И грянули первые выстрелы, и в темном небе повисли первые струйки дыма...

Жано повернулся к соседу:

— До самого Бурбонского фашистов подпустили... Ждали. Думали, наши не придут! Дерьмо!

Рев приближался, и мы слышим пение «Интернационала», «Марсельезы», и гимны разрывают возгласы «Советы в Париже!», и «Охрану в Сену!», и «Да здравствует Лаваль!», и «Лаваля на фонарь!», и, пронзая мятежное, свинцовой пылью насыщенное и порохом пропахшее парижское небо, густо взметает ввысь:

— Советы! Советы! Советы!

Озябшая, в одном платьице, я лепилась к решетке, вглядывалась в мятущиеся в зареве черные тени и думала о Вадиме: что, если и он там?

Я бросилась к воротам.

— Куда? — кинулся за мной Жано. Он поймал меня за руку.

— К Вадиму. Пусти!..

— Обалдела!

— Пусти, говорю тебе!

— Ты с ума сошла! — Жано с силой повернул меня за плечи.

— Пусти, говорю!

— Стой! — Он дернул меня за руку. — Слушай!

Я машинально подчинилась. Гул становился всё глуше... Мы увидели, как черная масса начала откатываться. Откатывается. У решетки кто-то крикнул:

— Ура!..

И кто-то:

— Мы спасены!

— Спасены... — ворчит Жано. — Поехали отсюда, Марина!

Мы взбежали по лестнице и по пути в гардеробную заглянули в зал заседаний. Там стоял вой. Депутаты-фашисты, еще за несколько минут перед тем полные надежд, теперь наступали на обмякшего премьера:

— Это вы! Вы дали распоряжение стрелять! Вы ответите за пролитую кровь!

— Идите вы!..

— Пошлите туда ваше правительство!..

— А ну их к черту, — сказала я. — Пошли.

Мы схватили в гардеробе наши пальто и, одеваясь на ходу, устремились на задний двор к другому выходу.

Выбежав за ворота, мы увидели санитарные машины, и раненых жандармов, и полицейских. Мундиры на них были изорваны и лица залиты кровью. Санитары торопливо подбирали их и уносили в санитарные автомобили. При виде окровавленных людей ноги мои окаменели и холод ужаса пробежал по спине.

Мы остановились. Флики стонали... Жано сказал:

— Стоните, коровы бешеные, получили, что заработали. — Он взял меня за руку, и мы побежали к метро.

— Думаешь, Вадим уже дома? — кричу я Жано, стараясь бежать с ним в ногу. — Двенадцать уже есть?

— Больше. Уже завтра. Давай быстрей!

* * *

В доме стояла ночная тишина. По-ночному тускло светили лампочки в вестибюле и на лестнице. Уже давно наступило «завтра», а Вадим не шел.

Я сидела на ступеньках лестницы и слушала, как тяжело и по-ночному гулко хлопала в тишине чугунная дверь: кто-то входил, шел к лифту, и я пригибалась и заглядывала в лестничный пролет, но видела только небольшой квадрат, выложенный белыми и серыми плитками. Лифт полз вверх, тонко позвякивая на этажах. И когда, звякнув на третьем, полз к нашему, четвертому, у меня останавливалось дыхание и холодело внутри. Но лифт появлялся и, звякнув, уползал выше.

И тогда я вставала и ходила по площадке — до конца и обратно. И потом опять садилась на ступеньки и опять ждала, когда снова хлопнет внизу дверь.

Ничего на свете мне не надо. Ничего. Только пусть вернется Вадим. Пусть вернется какой угодно: без рук, без ног — это ничего. Только пусть вернется. Чтобы звякнуло на нашем этаже, и открылся лифт, и вышел Вадим. Чтобы Вадим... чтоб не убили... пусть без рук, без ног, пусть, только б не убили! Не убили... Вадим... не убили...

...Лифт миновал три этажа, позвякивая у каждого, потом звякнул и остановился.

— Маринка, ты что не спишь?

Нагнулся и, подхватив под мышки, поставил меня на ноги. И тогда схлынуло напряжение, и я заплакала.

— Ну что ты, как маленькая! Пойдем...

Мы вошли в переднюю, Вадим включил свет, снял с меня шубку.

— Ты был на Конкорд? А Ваня? Где Ваня?

— И Ваня. Все были. Судьба Франции висела на волоске.

Глава двадцать пятая

Когда на другой день я пришла на работу, мадам Ламбер уже сидела за своим барьером, как всегда подтянутая, в меру нарумяненная, в отменно наглаженной белой блузке.

Я надела халат и пошла к мадам Ламбер. В передней хлопнула дверь, и в кабинет влетел шеф:

— Добрый день. И малышка уже тут?

Кинул на стол «Юманите» и, снимая на ходу пальто, умчался в коридор. Через минуту мы услышали:

— Это безумие! Вы понимаете, это безумие возвращаться вновь к парламентаризму!

— Начинается, — покачала головой мадам Ламбер, — с утра!