несчастье для Франции в столь тревожные для нее дни — это провал Стависского? Так ли я понял вас, месье? — спросил старика Вадим и нахмурил брови.

— Преступление — всегда преступление, — ответил старик важно, — и преступник — заметьте, кто бы он ни был! — понесет заслуженную кару. Закон есть закон. — И он повторил многозначительно: — Во Франции закон — это закон, месье Костров...

Здоровяк уставился на Вадима широко раскрытыми глазами.

— Я никогда не сомневался в том, что во Франции закон это закон, месье, — сказал Вадим спокойно. — И всё же это никак не оправдывает парламентариев, способствовавших преступному мошенничеству.

— И обворовывавших государство, — вмешался здоровяк.

Старик презрительно взглянул на него и обратился к Вадиму:

— Будьте спокойны, молодой человек, нарушители закона...

— Наруши‑ители, парламента‑а‑арии... — грубо оборвал его здоровяк. — Все одинаково миллионы грабастают...

— Месье, будем объективны, — говорил Вадим тихо, — тут речь шла о Стависском, но в данной авантюре Стависский выступал только в роли посредника...

— Настоящих воров надо искать в палате депутатов! — опять вмешался парень, дерзко глядя в глаза кавалеру Почетного легиона. — Их-то и вешать!

Старик брезгливо повел плечом и отвернулся.

Спор грозил затянуться. Мы расплатились и пошли к выходу.

— Всыпят тебе твои зарейнские дружки, — сказал Вадим в адрес старика по-русски, придерживая дверь и пропуская нас с Сергеем Кирилловичем вперед.

— Не худо бы этому кавалеру на улицу Сены, постоять с котелочком за «народным супом».

Холодный пронизывающий ветер хлестал по лицу и груди. Мы шли твердым шагом, преодолевая резкие порывы ветра. Было приятно шагать в ногу.

Глава двадцать четвертая

Шестого февраля Жано заехал за мной и мы отправились в Бурбонский дворец. Когда мы вошли в зал «Потерянных шагов» — так назывался зал, где происходили заседания, — там уже стоял глухой гул. Мы прошли на места для прессы. Тут было тесно и шумно, корреспонденты с блокнотами и ручками наготове переговаривались и обменивались догадками. Я привстала на носки и увидела среди крайне левых Вайяна-Кутюрье, Мориса Тореза, Марселя Кашена... На правительственных скамьях я увидела Даладье — премьера настоящего — и Тардье — премьера бывшего. Узнала Эррио, Леона Блюма, Лаваля, потом еще поискала глазами среди крайне правых, но больше никого я тут не знала.

В зале стихло. На трибуну направился глава правительства.

— Даладье! — сказал Жано сдавленным голосом. Он тихонько ткнул меня локтем в бок.

Корреспонденты засуматошились. Приготовились.

Премьер, насупленный, похожий не то на Наполеона, не то на Муссолини, шел медленно, сосредоточенно глядя себе под ноги.

— Как на гильотину, — сказал кто-то впереди.

— Интересно, куда это наш премьер спрячет те триста тысяч франков, которые хапнул со Стависского? — сказал громко Жано.

— Под свой маскарадный плащ Робеспьера, — сказала я.

— А это у тебя здо́рово! — улыбнулся Жано.

— Вовсе это не я, а Марсель Кашен. Помнишь — на митинге «Друзей СССР»?

Но Жано уже кинулся к блокноту.

Премьер скользил по краю лезвия. Избегая называть Стависского, заговорил о «скандале, что вот уже месяц как мутит Париж...». И в зале грохнуло:

— Вон!

— В отставку!

— Отставка! Отставка! Отставка!

— Снять охрану!

— Охрану в Сену!

— В Сену! В Сену! В Сену!..

Это орали крайние правые, профашисты.

Я представила на минутку, как полетят в Сену республиканские гвардейцы, тройным кольцом окружившие Бурбонский дворец, и в открытые ворота хлынут в палату фашисты, и мне стало страшно.

— Ты слышишь? — закричал Жано. — Ты слышишь, чего они хотят?! «Боевых» в палату!..

С крайне левых трибун, перешибая крик, дружно загремело: «Советы! Советы! Советы!»

Даладье силился говорить, но поминутные взрывы: «Подлец! Взяточник! Отставка!» — заставили его уйти с трибуны, и на трибуну пошел Тардье, премьер бывший. Но не успел он и рта раскрыть, как навстречу ему полетело: «Авантюрист и провокатор!» Тардье сделал вид, что это к нему не относится, и только старался говорить покороче, покороче, чтоб поскорее убраться с этого адового помоста.

На трибуну поднялся Морис Торез, и зал притих. У нас, на скамьях прессы, пробежал шумок. Журналисты насторожились.

Морис Торез сказал, что он прежде всего должен объяснить, почему он назвал бывшего премьера авантюристом и провокатором. В зале раздалось: «Браво, Морис!» Журналисты схватились за блокноты, забегали к телефонам.

— Я предоставляю вам право говорить всё что угодно! — крикнул с места Тардье. — В свое время я засадил вас в тюрьму и засажу опять, когда будет можно.

Но Морис Торез, перекрывая оглушающее «браво, Морис!» и «долой коммунистов!» и хлопанье пюпитрами, напомнил «бывшему» его подлое коммюнике о том, будто убийца президента Думера белогвардеец Горгулов — член коммунистической партии.

— Это подло и низко, и вот почему я вам сказал, что вы авантюрист и провокатор. А что касается тюрьмы — что ж! Это классовая борьба!..

Председатель Бюиссон захрипел:

— Господин Торез, я вас призываю к порядку! Я не могу разрешить употреблять здесь подобные выражения!

— Я разговариваю, как разговаривают пролетарии в таких случаях! То, что я говорю, относится к бывшему премьеру, которому я отвечаю!.. Великолепный спектакль эта ваша палата! Жаль, нет здесь наших пролетариев, чтобы на вас полюбоваться!..

Пока Морис Торез отвечал на шумные реплики — дружеские и враждебные, в дверях кто-то закричал:

— «Боевые кресты» штурмуют Бурбонский дворец!

Депутаты заметались. В панике наступают на премьера, потрясая кулаками:

— Мятежники у ворот Бурбонского дворца!

— Чего вы ждете? Фашистов в палату? Вызовите войска!

— Немедля вызовите войска!

Но Даладье оставался недвижим.

— Ничего! Пускай! — гремел тем временем с трибуны Морис. — Выйдет на улицы пролетарий! Парижский «проло» свое дело сделает, дайте ему только волю! — И он вскинул голову, прямо глядя на Даладье: — Мы для того сегодня и призвали пролетариев на улицу, чтобы раздавить фашистское отребье! Разогнать фашистские лиги, которые вы, господин Даладье, распустить не желаете!

— Господин Торез, я прекращаю дебаты! Я вас лишаю слова! — надрывался председатель.