Рост лошади Олиника достигал примерно 120 сантиметров в холке, кроме того, по современным стандартам у этого животного была непропорционально большая голова. Он, в общем-то, был совсем невелик, весил больше 30-килограммовой кобылы из Лаэтоли, но все-таки гораздо меньше, чем 300-килограммовое современное упитанное животное. Старые американские ковбои назвали бы этого коренастого, толстоногого, наделенного крупной головой и приспособленным к вдыханию холодного воздуха носом коня «молотоголовым».

Исследования ДНК засвидетельствовали, что животное это, без всякого сомнения, принадлежит к современному роду Equus. Он как тот самый конь с заднего двора и с арены цирка. Он как тот самый конь, который бегает по пустошам американского Запада и, невзирая на свой неэлегантный нос, состоит в родстве с горбоносыми арабскими лошадьми. На мой взгляд, он выглядит очень практично, будучи способным перенести все, что уготовит ему жизнь. Как Уиспер. Так что мой золотой вермонтский конь честно заработал свои способности.

Раны на теле юконского коня наводят на мысль об участии хищника в его смерти. На шее остались следы зубов, вероятно волчьих. В желудке коня обнаружены конские волосы. Это заставило палеонтолога Гранта Зазулу предположить, что животное было ранено, однако пыталось, зализать рану. Возможно, конь попал в грязевую яму, затянувшую его как в зыбучий песок. Однажды я завела Уиспера в подобную трясину, из которой ему удалось высвободить свои однопалые ноги лишь после того, как я спрыгнула с его спины.

Хотя мы не можем точно сказать, как именно умер юконский конь, Зазула много знает о том мире, которым тот наслаждался при жизни. Он жил в парке, красивом, как на картинке, – засаженном редкими деревьями, но не покрытом лесом. Чем-то похожим на альпийские луга. Быть может, даже отчасти похожим на горы Прайор, которые я посещала в компании с Джейсоном Рэнсомом.

Коня окружали чудесные разнообразные луга. Здесь росли любые вкусности, которых может захотеть лошадиная душа, причем с самой ранней весны до глухой зимы. Исследование хорошо сохранившихся нор, оставленных различными тварями, позволило обнаружить пыльцу тридцатитысячелетней давности и остатки по крайней мере шестидесяти различных видов трав и осок.

Что касается интересов нашего коня, здесь росли кустовые злаки, полынь сушевицевидная, дикий рис, маки, звездчатка, или мокрица… и лютики. Зимы конечно же были суровыми, однако конь вполне мог найти свежую зелень между редкими, нанесенными ветром снежными сугробами. Даже сегодня ученым случается обнаружить под снегом еще зеленые травы, которые росли и в те времена, когда умер этот конь.

Климат в ту пору был на Юконе сухим и даже засушливым. Выпадало очень немного снега, мелкого, как мука. Ветер собирал снег в сугробы, которые также помогали коню, потому что таяли весной, когда возвращалось солнце, и талая вода впитывалась в почву, рождая новую зелень. Конь мог бродить между увлажненными участками и щипать свежую траву, как только заканчивалось темное время года. Молодые травы содержали много протеина. Джейсон Рэнсом замечал, как современные кони пользуются похожим преимуществом сугробов: «В конце лета кони могут перемещаться от богатой питательными веществами весенней зелени на южных склонах гор к столь же богатой ими зелени на северных склонах».

* * *

Хотя мы именуем этого коня юконским, географически эта местность представляла собой самую восточную часть региона, называемого Берингией, простиравшегося от крайней западной оконечности канадского Юкона и уходившего в Сибирь. Миллионы лет Берингия медленно качалась на земной поверхности, словно яблоко на воде: иногда она частично уходила под воду, как сейчас, иногда возвышалась над ней. Во времена поднятия суши регион имел внушительные размеры – в некоторых местах до 1000 километров в ширину.

Уникальная в своих качествах Берингия в ледниковые эпохи также была садом Эдема – только более сухим, холодным и более требовательным, чем Мессель. Жить в Берингии мог конь, совершенно непохожий на маленькую перволошадь. Equusже был создан для этой задачи. И в самом деле, Берингия была вполне сродни юконскому коню – во всяком случае, если сравнить ее с прочими областями Северного полушария, которые покрывал ледяной покров местами до 1,5 километра толщиной.

Лошади прошли к этому времени долгий путь от эоценового рая, когда им были необходимы дождь и виноград. Полярные ночи не могли смутить юконского коня, уже наделенного огромными глазами, способными заметить подозрительное движение на большом расстоянии даже в очень скудном свете. Это животное обладало превосходным слухом. Жизнь его во многом зависела от ушей, управлявшихся шестнадцатью небольшими мышцами, позволявшими коню шевелить ушами, с большой точностью направляя их в сторону источника сомнительного шума, даже предельно слабого. Он мог наставить уши вперед, чтобы во время движения слышать все, что происходит вокруг, а мог и прижать их к голове, давая спутникам возможность понять его неудовольствие. Его обоняние, уже начинавшее развиваться у маленьких перволошадей, стало настолько отточенным, что несущиеся в воздухе ароматы или запах навозной кучи, оставленной другим конем, были для него тем, чем становится для нас книга: источником информации об окружающем мире. Крепкие общественные инстинкты помогали коню воспринимать настроения прочих членов табуна, и, замечая, что другой конь поднял уши и внимательно вглядывается вперед, он немедленно следовал его примеру, пытаясь распознать далекую еще опасность.

Не будем называть юконского коня «совершенной» лошадью, потому что эволюция так не работает, однако можем сказать, что наследственность сделала его легко приспосабливающимся, общественным и умным животным. Интеллект был необходим этому зверю. Обильные пастбища находились в дождевой тени[117] высоких прибрежных гор, поэтому там, где жил этот конь, снега было немного, в отличие от ветра. Нам известно это, потому что ученым удалось обнаружить колоссальные лёссовые наносы. Эта легкая пыль – подобная той, которую ветер уносил с центральных североамериканских равнин в 1930-е годы, и той, что и в наши дни потоками носится над некоторыми областями американского Запада, – высоким облаком стояла над всей Берингией.

При всей опасности этих бурь лошади умели переносить их. Сделать такой вывод нам помогают данные об огромной численности коней, живших в то время в регионе. Кости плейстоценовых лошадей встречаются чрезвычайно часто. Палеонтолог и натуралист Дейл Гатри причисляет лошадей к «большой тройке» млекопитающих[118], обитавших в ту пору на самых северных равнинах. Кони, бизоны и мамонты, по словам Гатри, являли высшую власть в этом холодном климате.

Таким образом, Берингия представляла собой дом для многих видов живых существ, а не просто «сухопутный мост» между континентами, как меня учили в детстве. В таком качестве ученые рассматривали Берингию в 1930-е годы – как переходный перешеек, позволявший животным и людям путешествовать из Северной Америки в Азию и обратно. Смысл всех теорий вращался вокруг миграций. Я читала про «сухопутный мост» примерно в то же самое время, когда узнала, что «прогрессивная» эволюция превратила лошадей из мелкой живности в благородных животных. По территории Питтсбурга, в котором я выросла, протекают три крупных реки, и поэтому я прекрасно знала, что именно представляет собой мост: уродливое железное сооружение, повисшее над водой. Смысл моста, по моему разумению, заключался в том, чтобы куда-то откуда-то попасть. На мосту нельзя оставаться. Первые ученые воспринимали Берингию подобным образом. Им даже в голову не приходило, что на самом деле Берингия могла оказаться фокальной точкой эволюции.