– Что будем делать, Сонни-бой?

Сонни-бой отличный слушатель, но плохой собеседник. Исоветов он тоже не дает.

Чтобы избежать столкновения, я резко жму на тормоз и совсего размаху ударяюсь грудью о руль. И… вот еще что…

Я все еще вижу в темноте.

Я вижу – ясно, как днем, – как останавливается джип,номерные знаки забрызганы (замазаны?) грязью. Я вижу, как из него выходят дватипа не самой приятной наружности, расист и приятель всех сенегальскихнаркодилеров Великий Гатри назвал бы их хачами. Хачи, кавказцы, – из тех,что заинтересовали бы эстетов «Полного дзэна» только при покупке мандаринов.Они почти бегут, они приближаются к нам с Сонни-боем, на ходу вытаскивая из-запазухи оружие, – оружие, я не могу ошибиться! пистолет и, кажется,укороченный автомат без приклада, – я вижу это ясно, как днем. Их движениявыверены до автоматизма, почти незаметны, похожи на какую-то страннуюпантомиму, заиндевевший балет, я и не заметил бы ничего, если бы не видел втемноте.

Но я вижу.

Их физиономии не предвещают ничего хорошего – ни мне, ниСонни-бою, ни «Тойоте Лэнд Крузер», их антрацитовые глаза отсвечивают недобрымогнем, что будет со мной, когда они приблизятся вплотную? что будет сСонни-боем?

Все последующее происходит почти мгновенно, в широкоэкранномформате голливудского блокбастера: я делаю то, что всегда делает ЧарльзБронсон, изредка – Клинт Иствуд и никогда – Вуди Аллен. Я рывком открываюбардачок и достаю оттуда так и не выброшенный мной «Глок», если он невыстрелит, если даст осечку – я пропал. После того как «Глок» оказывается вмоей руке, время удивительным образом замедляется, пленка начинает дергаться ирваться, как будто неизвестный мне киномеханик отвлекся на обжиманцы сразносчицей соленых орешков и перестал следить за аппаратурой. Не дожидаясь,пока целлулоид расплавится, я распахиваю дверцу, скатываюсь с сиденья и начинаюпалить в приближающихся кавказцев, я легко бы смог заменить Чарльза Бронсона, яснова безумный Макс, йоу!..

Пули, вылетающие из ствола, я вижу пули! Скорее всего, ихвидят и кавказцы, перед тем как упасть на шоссе, скорее всего – мы видим ихпо-разному: для кавказцев ночь взрывается короткими ослепительными вспышками,яркими точками в пространстве, для меня же она наполнена голубоватым свечением,пули вязнут в ней, блестят, как шарики ртути, кажется, пределов допустимойсамообороны я не превысил.

Один, похоже, еще жив, я слышу слабый стон.

У второго изрешечена грудь, три, четыре, пять дырок накремовом свитере, удивительная кучность, это делает мне честь, эй, Сонни-бой,ушастый, как тебе нравится твой герой?.. Слабо понимая, что делаю, я запускаюпальцы в дырки на кремовом свитере, в дырки на чужом теле – все пять, онивходят идеально, проделывал ли такие вещи Чарльз Бронсон?

Насрать мне на Чарльза Бронсона. И на жалкого налетчика,распростертого на земле, тоже насрать, еще больше, чем на Бронсона, не я первыйначал.

Совершенно новые впечатления переполняют меня: моесобственное тело немеет. Все, что есть в нем живого, горячего, все жизненныетоки, все силы устремляются к руке, воткнутой в грудь кавказца, их бег такстремителен, русла, по которым они движутся, так широки, что мне кажется – ещесекунда, и все будет кончено. Со мной все будет кончено, жизнь уйдет из меня,как вода в воронку, в слив; сломанные лезвия, волосы, щепки, – вот и все,что останется на дне.

Нужно немедленно прекратить это, пока я еще в состоянииконтролировать ситуацию.

Не страх смерти – страх разминуться с Тинатин, вот что мноюдвижет. Если сейчас случится что-то непоправимое – я не смогу добраться доМосквы и окончательно потеряю ее след. Холод, леденящий душу ужас пронизываютменя, я прилип к мертвецу, как Белоснежка и Краснозорька прилипли к золотомугусю, или это были вовсе не они, кто-то другой?.. Из всех сказок, которыечитала мне мама, когда была мамой, я не помню ни одной. Разве что сказочку пропапашу и его шлюх. И про горшок с кашей, которым можно было накормить целыйгород, но вместо каши там точно был портвейн. Кем бы я ни был – Белоснежкой,Краснозорькой, Чарльзом Бронсоном, безумным Максом – мне каюк. Но не успеваю яутвердиться в этой мысли, как меня отпускает. Или – отпускают, что вернее. Яснова принадлежу сам себе, в тело возвращается гибкость, необыкновеннаялегкость, если сейчас день – то это самый лучезарный день, если сейчас ночь –то это самая восхитительная ночь, полная звуков, запахов, красок, для меня нетничего невозможного. Эй, Тинатин, девочка, как тебе нравится твой герой?..

Разобраться с живым.

Мне остается разобраться с живым, его стоны и судорожныевсхлипывания только портят совершенную картину мироздания.

Молодой парень, много моложе меня, вряд ли ему большедвадцати, с тонким лицом средневекового арабского богослова, тебе бы бегать скнижками в медресе и сниматься в высокобюджетном эпосе «Улугбек», куда же тыполез, умник?.. Очевидно, я подстрелил умника первым, меткость стрельбыоставляет желать лучшего, нужно совершенствоваться, милый, такие вещи непускают на самотек, пробиты шея, плечо, из левого бедра хлещет кровь, рука тожеперебита. Та самая, в которой он держал пистолет, а теперь не может дажепошевелить. Я вижу и пистолет, в метре от парня, не такой попсовый, как у меня,попроще и подряннее. Кровь, фонтаном бьющая из бедра, – смуглая, тягучая,медовоглазая, что-то подсказывает мне: я буду долго ее вспоминать. Что-топодсказывает мне – эта кровь требует совсем другого антуража, песок бы подошел,ступени обсерватории подошли бы, сгодилась бы и опиумная курильня, и телоналожницы из Мадраса, но только не растрескавшийся асфальт. Отсутствие чистотыжанра меня убивает, стиль фьюжн – не для меня.

Красавчик из медресе, чудные глазки, Лора обязательно бызапала.

Прострелить ему задницу, как это сделали отвязные потаскухииз дерьмового киноаттракциона «Трахни меня»? Но для этого придетсяпереворачивать красавчика и стягивать с него штаны, Коран бы этого не одобрил.

– Я вернулся, но пленных теперь не беру.

Отлично сказано, жаль Сонни-бой не слышит, коротко и точно,Вуди Аллен разразился бы получасовой тирадой с психоаналитическим уклоном ипоминанием еврейских предков по линии матери, Клинт Иствуд и вовсе быпромолчал. Мне нравятся глаза парня, чудные глазки, они полны тоски по песку,по ступеням обсерватории, по опиумной курильне, по наложнице из Мадраса, междуними я и кладу пулю. Теперь правда – все.

Что-то подсказывает мне: угрызений совести не будет, ночныхкошмаров – тоже, моя вина в происшедшем – нулевая, не я первый начал.

Перспектива возни с трупами меня не вдохновляет, хватит сменя Максима Ларина, второй джип мне тоже ни к чему, Сонни-боя за руль не посадишь,лучше оставить все как есть. «Я вернулся, но пленных теперь не беру» – попрошествии пяти минут фраза уже не кажется мне такой уж хорошей, в ней слишкоммного дешевого огнестрельного пафоса. Варианты, которые подкинул бы мне ВудиАллен, теперь кажутся куда как предпочтительнее: