– Не только говорил, но это, может быть, всего сильнееубивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, – сжаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в егосердце и что в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. –Но разве вы… про эти деньги знаете? – прибавил он и вдруг осекся.

– Давно знаю, и знаю наверно. Я в Москве телеграммойспрашивала и давно знаю, что деньги не получены. Он деньги не послал, но ямолчала. В последнюю неделю я узнала, как ему были и еще нужны деньги… Япоставила во всем этом одну только цель: чтоб он знал, к кому воротиться и ктоего самый верный друг. Нет, он не хочет верить, что я ему самый верный друг, незахотел узнать меня, он смотрит на меня только как на женщину. Меня всю неделюмучила страшная забота: как бы сделать, чтоб он не постыдился предо мной этойрастраты трех тысяч? То есть пусть стыдится и всех и себя самого, но пусть меняне стыдится. Ведь Богу он говорит же все, не стыдясь. Зачем же не знает до сихпор, сколько я могу для него вынести? Зачем, зачем не знает меня, как он смеетне знать меня после всего, что было? Я хочу его спасти навеки. Пусть он забудетменя как свою невесту! И вот он боится предо мной за честь свою! Ведь вам же,Алексей Федорович, он не побоялся открыться? Отчего я до сих пор не заслужилатого же?

Последние слова она произнесла в слезах; слезы брызнули изее глаз.

– Я должен вам сообщить, – произнес тоже дрожащим голосомАлеша, – о том, что сейчас было у него с отцом. – И он рассказал всю сцену,рассказал, что был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и послетого особенно и настоятельно еще раз подтвердил ему, Алеше, идти «кланяться»… –Он пошел к этой женщине… – тихо прибавил Алеша.

– А вы думаете, что я эту женщину не перенесу? Он думает,что я не перенесу? Но он на ней не женится, – нервно рассмеялась она вдруг, –разве Карамазов может гореть такою страстью вечно? Это страсть, а не любовь. Онне женится, потому что она и не выйдет за него… – опять странно усмехнуласьвдруг Катерина Ивановна.

– Он, может быть, женится, – грустно проговорил Алеша,потупив глаза.

– Он не женится, говорю вам! Эта девушка – это ангел, знаетевы это? Знаете вы это! – воскликнула вдруг с необыкновенным жаром КатеринаИвановна. – Это самое фантастическое из фантастических созданий! Я знаю, какона обольстительна, но я знаю, как она и добра, тверда, благородна. Чего высмотрите так на меня, Алексей Федорович? Может быть, удивляетесь моим словам,может быть, не верите мне? Аграфена Александровна, ангел мой! – крикнула онавдруг кому-то, смотря в другую комнату, – подите к нам, это милый человек, этоАлеша, он про наши дела все знает, покажитесь ему!

– А я только и ждала за занавеской, что вы позовете, –произнес нежный, несколько слащавый даже, женский голос.

Поднялась портьера, и… сама Грушенька, смеясь и радуясь,подошла к столу. В Алеше как будто что передернулось. Он приковался к нейвзглядом, глаз отвести не мог. Вот она, эта ужасная женщина – «зверь», какполчаса назад вырвалось про нее у брата Ивана. И однако же, пред ним стояло,казалось бы, самое обыкновенное и простое существо на взгляд, – добрая, милаяженщина, положим красивая, но так похожая на всех других красивых, но«обыкновенных» женщин! Правда, хороша она была очень, очень даже, – русскаякрасота, так многими до страсти любимая. Это была довольно высокого ростаженщина, несколько пониже, однако, Катерины Ивановны (та была уже совсемвысокого роста), полная, с мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, какбы тоже изнеженными до какой-то особенной слащавой выделки, как и голос ее. Онаподошла не как Катерина Ивановна – мощною бодрою походкой; напротив, неслышно.Ноги ее на полу совсем не было слышно. Мягко опустилась она в кресло, мягкопрошумев своим пышным черным шелковым платьем и изнеженно кутая свою белую каккипень полную шею и широкие плечи в дорогую черную шерстяную шаль. Ей былодвадцать два года, и лицо ее выражало точь-в-точь этот возраст. Она была оченьбела лицом, с высоким бледно-розовым оттенком румянца. Очертание лица ее былокак бы слишком широко, а нижняя челюсть выходила даже капельку вперед. Верхняягуба была тонка, а нижняя, несколько выдавшаяся, была вдвое полнее и как быприпухла. Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиныеброви и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бынепременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе,на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнитьего. Алешу поразило всего более в этом лице его детское, простодушноевыражение. Она глядела как дитя, радовалась чему-то как дитя, она именноподошла к столу, «радуясь» и как бы сейчас чего-то ожидая с самым детскимнетерпеливым и доверчивым любопытством. Взгляд ее веселил душу – Алеша этопочувствовал. Было и еще что-то в ней, о чем он не мог или не сумел бы датьотчет, но что, может быть, и ему сказалось бессознательно, именно опять-такиэта мягкость, нежность движений тела, эта кошачья неслышность этих движений. Иоднако ж, это было мощное и обильное тело. Под шалью сказывались широкие полныеплечи, высокая, еще совсем юношеская грудь. Это тело, может быть, обещало формыВенеры Милосской, хотя непременно и теперь уже в несколько утрированнойпропорции, – это предчувствовалось. Знатоки русской женской красоты могли быбезошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, еще юношескаякрасота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое лицо обрюзгнет,около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет,побагровеет может быть, – одним словом, красота на мгновение, красота летучая,которая так часто встречается именно у русской женщины. Алеша, разумеется, недумал об этом, но, хоть и очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением икак бы жалея, спрашивал себя: зачем это она так тянет слова и не может говоритьнатурально? Она делала это, очевидно находя в этом растягивании и в усиленнослащавом оттенении слогов и звуков красоту. Это была, конечно, лишь дурнаяпривычка дурного тона, свидетельствовавшая о низком воспитании, о пошлоусвоенном с детства понимании приличного. И однако же, этот выговор и интонацияслов представлялись Алеше почти невозможным каким-то противоречием этому детскипростодушному и радостному выражению лица, этому тихому, счастливому, как умладенца, сиянию глаз! Катерина Ивановна мигом усадила ее в кресло против Алешии с восторгом поцеловала ее несколько раз в ее смеющиеся губки. Она точно былавлюблена в нее.

– Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, – проговорилаона в упоении, – я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но онапо первому желанию моему пришла сама. Я так и знала, что мы с ней все решим,все! Так сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг, но япредчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все своинамерения; она, как ангел добрый, слетела сюда и принесла покой и радость…

– Не погнушались мной, милая, достойная барышня, – нараспевпротянула Грушенька все с тою же милою, радостной улыбкой.