В лесу быстро темнело. Сумерки тяжелели, наполнялись густой синевой. Птахи притихли – напелись вдоволь, истратив дневной запас сил своих, попрятались в гнёздах. Лес строжал, хмурел, копя извечную свою таинственность. Неожиданно Комарков поднялся, глубоко вдохнул свежего лесного воздуха и, обращаясь неизвестно к кому, сказал:

– А всё-таки хорошо на этом свете! Я не удержался от вопроса:

– Кому?

– Ты знаешь, Сань, кому… – уклонился он от ответа. – Пусть будет ещё лучше. – Комарков пошёл напрямик по лесу одному ему известной дорогой.

Глава XVII

Село Родники, как молвил мой случайный попутчик Кирилл Вьюгин, – семьдесят пять дворов, шестьдесят вдов, несколько солдаток да десятка три седобородых, на грани заката, стариков. А было время – славилось оно во всей округе силой мужицкой дружбы. Слава держалась до первых месяцев с начала войны, а потом пошли и пошли самые ядрёные работники на фронт. Один за другим повалили – кто по повестке, кто добровольцем. Теперь редкого воина ожидали домой матери, жёны и дети.

Наверно, поэтому моё появление в Родниках стало шумным событием. Солдаткам выдался случай поговорить с глазу на глаз с человеком, вернувшимся с фронта, хотя он, этот человек, и приехал из другого села. Молва обо мне разлетелась в тот же день, когда я очутился у ворот колхозной конторы. Председателя Тимофея Ознобова разыскал в его комнатушке, усталого от повседневных забот. Намётан был председательский глаз на всякого рода людей, потому он с первого взгляда определил, кто перед ним.

– Агроном? – спросил председатель.

– Был до войны агрономом.

– То-то углядел ты снопик пшеничный. Правда, редкий его обойдёт. Но в ваших глазах, заметил, шевельнулась зависть. Ошибся?

– Да нет. Мне занятно. Откуда у вас эта пшеница?

– Э-э, паря, уже сразу – «откуда», – развеселился председатель.

– А что – тайна какая?

– Да какая тайна? Подарил учёный один с опытного поля. Ноне его в живых нету. Снопик – память о нём – храню.

– Только его, этот снопик?

– К сожалению, да.

– Фамилию учёного помните?

– Соснов, Иосиф Петрович.

Сижу недоумеваю. Что за пшеница тогда на поле, та, которую хотел посмотреть со стариком Кириллом Вьюгиным по дороге в село, если Ознобов говорит, что вся память о Соснове – этот высохший пшеничный снопик. Прихвастнул старик или чего-то опасается Ознобов? Мысленно стараюсь представить ту и другую, сравниваю колос, его строение и окраску, высоту соломины. Различия не нахожу. Нет его и между пшеницей в этом сиротливом снопике и той, которую видел на комарковской деляне. Сходятся нити. И опять глаз мой поймал жёлтый снопик:

– Дай, посмотрю – обращаюсь к Ознобову. Тот смеётся:

– Что, не видите? Близорукостью страдаете?

– Да нет, – отвечаю. – Надо посмотреть. Разрешите?

Не ожидая ответа, подхожу к снопику и осторожно прикасаюсь к одному сонно повисшему колоску. Колос будто бы ожил – я услышал нежный, тихий шелест. Заговорили на своем, другому непонятном языке, потревоженные зёрна. Так сразу, с первого слова, откровенно и чисто отзывалась лишь «таёженка».

Председательский кабинет незаметно заполнялся народом. Двери не закрывались, люди шли к Ознобову по всяким делам. Чтобы не мешать их разговору, я, кивнув председателю, вышел на улицу посмотреть село.

Хожу-ковыляю по заросшим бурьяном проулкам, любуюсь крепкими крестьянскими постройками, а мысли всё тянутся и тянутся к «таёженке». Сомнение взяло, найду ли её и в Родниках. Один давний сноп пока увидел – прижизненный подарок Соснова. А может, сноп взят уже с посевов в Родниках, только об этом Ознобов не сказал? Зачем говорить малознакомому человеку, приглядится, тогда и объяснит, если что в тайне содержит.

Вечером встретился с Ознобовым и сказал ему, что по дороге в Родники старик-попутчик упомянул о хлебном поле с какой-то богатырской пшеницей – даром учёного. «Вон там оно, поле-то – за лесом», – пояснил старик. «Подъедем, отец, – прошу старика. – Интересно посмотреть». – «Некогда… В председателевом кабинете увидишь, что за пшеница».

Ознобов насторожился:

– Не с Кириллом Вьюгиным ехал?

– Такой весёлый старичок.

– С ним, значит. Этот тебе наскажет: мастер на байки! А ты поверил.

– Не поверить старику – стало быть, не внять и словам Округина. Теперь вижу: речь об одной и той же пшенице – «таёженке». О ней!

– Ты, как следователь, агроном. Всё тебе знать надо.

– Надо.

– Зачем?

– Ищу истину.

– Кто её потерял? – Ознобов смеётся: чудак агроном, в Родники явился за истиной. – Тебе надо думать о земле и о хлебе.

– Об том и думаю.

– Тогда что – намерения твоего я не понял?

– Наверно.

– Растолкуй.

– Да вы всё знаете… Я только напомню… Уточню. Соснов дал вам новый сорт пшеницы…

– Ну.

– Как это было?

– Как было. Привёз семена и сказал: попробуйте размножить. Всё делалось с согласия секретаря райкома.

– Кто другой ещё знал об этом?

– Если говорить правду: шуметь остерегались. Предупредил Соснов, что сорт до конца испытания не прошёл и поэтому надо быть осторожным. Я следовал совету, но большого изъяна в пшенице не заметил. Первый год посеял её гектарах на пяти… Урожай собрали хороший. Весь оставили на семена. На вторую весну засеяли поболе. И бац – нагрянула комиссия.

– Откуда?

– С опытного поля… Нашли мой массив. Особо я его и не прятал. И получил я строгую директиву о запрете на посевы.

– Вон как!

– Да-да. Приказали… Запретили – и точка. Акт для руководства составили. Бумагу такую грозную.

– Сохранилась?

– Должна бы.

– Поищите, пожалуйста. Любопытно.

Тимофей Романович порылся в забыто стоявшей за печкой тумбочке, подал пожелтевший лист.

– Почитай, ежели занятно.

Единым взглядом схватил я написанное: «Сорт пшеницы «таёжная», сданный для производства в колхоз «Россия» селекционером И.П. Сосновым, запретить. Пшеница не отвечает хлебопекарным качествам, сильно поражаема пыльной головней и осыпается на корню…»

Бумага скреплялась несколькими подписями, среди которых две – директора опытной станции и старшего научного сотрудника Комаркова – были хорошо различимы.

Находке обрадовался. Она восполняла утраченные записи Соснова и могла служить доказательством, что «таёжная» хоть и «выбракована», но не исчезла. Она по-прежнему высевается Комарковым в питомнике испытания сортов. Она! Под другим названием.

Ознобов сидел задумчивый, опустил хохлатые брови.

– Тимофей Романович, вы получили предписание… Выполнили его? – спрашиваю, зная, что он ответит.

Смеётся: чувствует каверзный вопрос.

– Выполнил… Пшеницу подальше посеял! Чтоб не нашли. Увидишь же её. Перед тобой чё таиться?

Когда было твёрдо условлено, что я остаюсь работать в Родниках, председатель назвал хозяйку, у которой можно было найти комнату для жилья.

– Свинарка Серафима Исакова, – сказал Ознобов. – Живёт в первом от конторы проулке. Одна. Никто тебе не помешает.

Я уже было собрался пойти устраиваться на новом месте, да вспомнил: Ознобов толковал ещё о каком-то «сыскавшемся знатоке». С чего он заговорил о нём