Мало ли что тебе захотелось! Так же не делается. Ушел куда-то один… — лицо шефа выражало недовольство вперемешку с легкой обидой.

Юрий Николаевич сердито нахмурил брови:

— Почему «мало ли»?

— Чего?

— Я говорю, почему то, что мне захотелось, это «мало ли»?

Луговской непонимающе глянул на своего зама, потом махнул рукой:

— Да ну тебя… — и снова повернулся к отъезжающим гостям.

Корепанов прошел в дом. Он был задумчив. Примерно треть гостей к этому времени уже разъехалась, и в зале, где проходило застолье, теперь было намного просторнее. Когда через десять минут Луговской вернулся к столу, Юрий Николаевич подошел к нему и шепнул на ухо:

— Сергеич, знаешь, я, наверное, тоже сегодня домой поеду.

Шеф удивленно посмотрел на него:

— Как это? Да какая муха тебя там укусила? Чего случилось-то?

— Да так… — поморщился Корепанов. — Настроения что-то нету.

— Николаич, я обижусь… На тебя и место спальное припасено. Так, ты ведь ещё и выпил…

— Да у меня всё уже выветрилось.

— А Филонова? Завтра же с тобой ещё Филонова с мужем должна была ехать. На чем они-то поедут, если ты сейчас уедешь?

Филонова у них в фирме заведовала кадрами, и подводить её с транспортом Корепанов, конечно же, не хотел. Он совсем забыл о том, что они скооперировались, и она с мужем возвращалась завтра в Москву на его «Лексусе».

— Хорошо, — чуть подумав, кивнул он, — останусь.

Потом с серьезным видом посмотрел на шефа:

— Только, Сергеич… Я остаюсь, потому что сам хочу, понятно?

Тот, не зная, что ответить, лишь растерянно пожал плечами.

— Ну ладно…

А Корепанову почему-то было важно сказать это. Он шел к своему месту и думал: «Я вам дам «мало ли»… Если я захотел, значит, захотел, и никакого «мало ли» тут быть не может. Сам свои вожжи держать буду, хватит! И к брату надо будет съездить, отца с матерью попроведать…»

Букетик одуванчиков

Утром за завтраком Максим Сергеевич Трушин успел поругаться с женой. Не так, чтоб уж очень сильно, но настроение было испорчено. Нахмурившись, он бежал на работу (трудился Максим Сергеевич завхозом в одном торговом предприятии) и кутался в легкую курточку, продуваемую всеми ветрами.

Весна в этом году затянулась: апрель теплом не радовал, да и май выдался холодный и ветреный. Даже листья на деревьях распускались как-то нехотя, словно не хотели мерзнуть. А из цветов на клумбах да газонах пока желтели лишь пятачки нетребовательных одуванчиков. В последние несколько дней стало немного теплее, но погода всё равно менялась как в калейдоскопе: день могла стоять жара под тридцать, а назавтра снова ветер и холод — не знаешь, что надевать утром.

— Сергеич, ты чего такой смурной сегодня? — спросил Трушина, когда тот пришел на работу, заведующий складом и его приятель Михалыч.

— Та-а… — Максим Сергеевич махнул рукой. — С женой маленько поругались.

— Чего не поделили?

— Да ну её! Я ж тебе говорил, что мы в июне на Алтай собрались, в Белокуриху. Путевки уже оплатили, в общем, деньжат-то не шибко… Да и с кредитом за машину ещё не расплатились. А она заявляет сегодня утром: «Я себе там платьице одно присмотрела, охота гардероб к лету немножко обновить». Ты представляешь? Хочется ей, видите ли! Я пива лишний раз выпить боюсь — экономлю, а она платьица себе присматривает.

— Чего, дорогое сильно? — участливо спросил завскладом.

— Да не в этом дело, Михалыч! Просто надо же думать, ёлки-палки! Ей что, ходить не в чем? Шкафы полнёхоньки… Да и не девочка уже, чтоб обновки каждое-то лето покупать. Куда старое‑то девать? Выкидывать, что ли? Я вон удочку себе хотел семиметровую взять, да и то сижу, не вякаю — понимаю, что не время пока, а ей платье подавай. Да и в сентябре у нас с ней двадцать пять лет уже будет… Совместной жизни-то… Серебряная свадьба, бляха-муха! Она уж заикалась, что отметить хочет, ресторан, гости, туда-сюда… А это же тоже деньги, и немалые! Ну и… поругались, короче, из-за этого платьица, будь оно неладно…

— Да ладно, ты шибко-то тоже не заводись. Чего нервы себе трепать? Бог с ней, пусть купит. Они, бабы, все такие, им без этих обновок жизнь не жизнь. И у меня такая же. Тоже постоянно то одно, то другое: то юбочку, то кофточку, то туфельки… Тут с ними бесполезно бороться, себе дороже будет.

— Да я это понимаю, не первый год, как говорится… Но сегодня, прям, злость взяла! Я ж говорю — в другое какое время, так на здоровье, покупай ты себе это платье, не жалко, но сейчас-то не того…

— Ладно… Плюнь да разотри.

— А вот ты знаешь, Михалыч, не хочу плевать! Вот уже как-то на принцип охота, чтоб неповадно было, чтоб думала маленько наперёд.

— Ну, дело твоё. Только нервы трепать, опять же.

— А ничего… Может, оно того и стоит. А то взяли моду, а мы молчим вечно, — и Максим Сергеевич энергично махнул рукой, словно ставя жирную точку в разговоре и утверждаясь в своей решимости.

И когда Трушин после работы ехал домой в троллейбусе, то понимал, что утрешний неоконченный разговор с женой неизбежно придется завершать сейчас, вечером. Уступать он не собирался, поэтому всю дорогу накручивал себя, распалял, мысленно обращаясь к супруге: «Нет, дорогуша, хватит! Думать надо, а не только деньгами швыряться. А то избаловал я тебя, похоже».

Впрочем, его жена Светлана деньгами никогда особо и не швырялась, тут он был к ней несправедлив, но в данный момент это было для него не принципиально. Главное, что он решил настоять на своем и поставить вопрос ребром — или «платьице», или… Тут он ещё не решил. Может, скажет так: «Если ты себе это платье покупаешь, то я себе удочку беру!» И всё! Плевать на деньги! Может, тогда и передумает, а то она вечно ворчит, когда он себе что-нибудь для рыбалки берет.

Выйдя на своей остановке, Максим Сергеевич быстрым решительным шагом пошел по аллейке в сторону дома. Он был сосредоточен на своих мыслях и по сторонам не смотрел, глядел себе под ноги, и поэтому, когда дорогу ему преградили, вздрогнул от неожиданности и резко остановился.

Перед ним стояли две девочки, на вид лет двенадцать или тринадцать. Самые обычные девочки, ничего особенного.

— Здравствуйте! — сказала одна, широко улыбаясь. — Дяденька, это вам.

И она протянула Трушину небольшой букетик желтых одуванчиков. При этом взгляд её голубых глаз был так прост и открыт и не таил в себе никакого подвоха, что «дяденька»