Уже неподалеку от монастырских пределов, наоткрытой лужайке, очевидно, служившей любимым местом гуляния для местныхжителей, происходило что-то необычное, и любознательная Лисицына немедленноповернула в ту сторону.

Сначала увидела скопление людей, зачем-тостолпившихся на самом краю берега, у старой покривившейся ольхи, потом услышаладетский плач и еще какие-то тонкие, пронзительные звуки, не вполне понятногопроисхождения, но тоже очень жалостные. Тут Полине Андреевне, по учительскомуопыту хорошо разбиравшейся во всех оттенках детского плача, сделалось тревожно,потому что плач был самого что ни на есть горестного и непритворного тембра.

Полуминуты хватило, чтобы молодая дамаразобралась в происходящем.

История, по правде сказать, приключилась самаяобыденная и отчасти даже комическая. Маленькая девочка, игравшая с котенком,позволила ему залезть на дерево. Цепляясь за бугристую кору своими коготками,пушистый детеныш забрался слишком далеко и высоко, так что теперь не могспуститься обратно. Опасность заключалась в том, что ольха нависала над кручей,а котенок застрял на самой длинной и тонкой ветке, под которой, далеко внизу,плескались и пенились волны.

Сразу было ясно, что бедняжку не спасти. Жалко– он был прелесть как хорош: шерстка белая, будто лебяжий пух, глазки круглые,голубые, на шейке любовно повязанная атласная ленточка.

Еще жальче было хозяйку, девчушку летшести-семи. Она тоже была премилая: в чистеньком сарафанчике, цветастомплаточке, из-под которого выбивались светлые прядки, в маленьких, словноигрушечных лапоточках.

– Кузя, Кузенька! – всхлипывала малютка. –Слезай, упадешь!

Какой там “слезай”. Котенок держался за кончикветки из последних силенок. Ветер раскачивал белое тельце, покручивал товправо, то влево, и было видно, что скоро стряхнет его совсем.

Полина Андреевна наблюдала печальную картину,схватившись за сердце. Ей вспомнился один не столь давний случай, когда онасама оказалась в положении такого вот котенка и спаслась только промысломБожьим. Вспомнив ту страшную ночь, она перекрестилась и прошептала молитву – ноне в благодарность о тогдашнем чудодейственном избавлении, а за бедногообреченного малютку: “Господи Боже, дай зверенышу еще пожить! Что Тебе этакаямалость?”

Сама, конечно, понимала, что спасти котенкаможет только чудо, а не такой это повод, чтобы Провидению чудесамиразбрасываться. Даже и смешно вышло бы, невозвышенно.

Собравшиеся, конечно, не молчали – одниутешали девочку, другие обсуждали, как выручить несмышленыша.

Кто говорил: “Надо бы залезть, ногой на сукопереться да сачком его зачерпнуть”, хотя ясно было, что сачку тут, в парке,взяться неоткуда. Другой рассуждал сам с собой вслух: “Можно бы на сук лечь ипопробовать дотянуться, только ведь сорвешься. Добро б еще из-за дела жизньюрисковать, а то из-за зверушки”. И прав был, истинно прав.

Полина Андреевна хотела уже идти дальше, чтобыне видеть, как белый пушистый комок с писком полетит вниз, и не слышать, какстрашно закричит девчушка (увели бы ее, что ли), однако здесь к собравшимсяприсоединился новый персонаж, и такой интересный, что мнимая москвичка уходитьпередумала.

Бесцеремонно расталкивая публику, к ольхепробирался высокий худощавый барин в щегольском белоснежном пальто и белой жеполотняной фуражке. Решительный человек вне всякого сомнения относился кпресловутой категории “писаных красавцев”, в которую мужчины, как известно,попадают вовсе не из-за классической правильности черт (хотя барин был оченьдаже недурен собой в золотоволосо-голубоглазом славянском стиле), а из-заобщего впечатления спокойной уверенности и обаятельной дерзости. Эти двакачества, безотказно действующие почти на всех женщин, были прорисованы в лицеи манерах элегантного господина так явственно, что оказавшиеся в толпе дамы,барышни, бабы и девки сразу обратили на него особенное внимание.

Не была исключением и госпожа Лисицына,подумавшая про себя: “Надо же, какие в Арарате встречаются типы. Неужто и этотна богомолье?”

Однако затем вновь прибывший повел себя такимобразом, что внимание к его особе из особенного превратилось в зачарованное(что, заметим, при явлении “писаных красавцев” случается нередко).

Единым взглядом оценив и поняв положение дел,красавец без малейших колебаний швырнул наземь свою фуражку, туда же полетело ифасонное пальто.

Одному из зевак, по виду мастеровому, баринприказал:

– Эй ты, марш на дерево. Да не трусь, на суклезть не понадобится. Как крикну “Давай!”, тряси его что есть силы.

Такого не послушаться было невозможно.Мастеровой тоже бросил под ноги свой засаленный картуз, поплевал на руки,полез.

Публика затаила дыхание – ну, а дальше-то что?

А дальше красавец уронил на траву свой сюртук,тоже белый, коротко разбежался и прыгнул с обрыва в бездну.

Ах!

Разумеется, про “бездну” обычно пишут дляпущей эффектности, ибо всякому известно, что кроме той единственной иокончательной Бездны все иные пропасти, земные ли, водные ли, непременно имеюткакое-нибудь окончание. И эта, подъярная, тоже была не столь уж бездонна –пожалуй, саженей десять. Но и этой высоты вполне хватило бы, чтоб расшибиться оповерхность озера и потонуть, не говоря уж о том, что от воды так и веялосвинцовым холодом.

В общем, как ни посмотри, поступок былбезумный. Не геройский, а именно что безумный – было бы из-за чего геройствопроявлять!

С упомянутым выше “ах!” все сгрудились надкручей, высматривая, не вынырнет ли из волн забубенная светловолосая голова.

Вынырнула! Заколыхалась меж изумленныхгребешков маленьким лаун-теннисным мячиком.

Потом высунулась и рука, махнула. Звонкий,подхваченный услужливым ветром голос крикнул:

– Давай!

Мастеровой что было сил тряхнул ветку, икотенок с жалобным писком сорвался вниз. Упал в сажени от полоумного барина,через секунду был подхвачен и вознесен над водами.

Зрители кричали и выли от восторга, сами себяне помня.

Гребя свободной рукой, герой (все-таки герой,а не безумец – это было ясно по реакции публики) доплыл до подножия обрыва, струдом вскарабкался на мокрый валун и пошел по самой кромке прибоя к тропинке,что была высечена в скале. Сверху уж бежали встречать – подхватить под руки,растереть, обнять.