не след считать меня звездочетом лучше тех, что пишут альманахи и прогностики, хотя и умею высчитывать епакту, как они. Скажу даже, что у них разума меньше, чем у меня, ибо они воображают, что знают вещи, весьма от них далекие, и придумывают хитросплетения, отменно далекие от истины. Лучше бы им, конечно, взяться за какие-нибудь затеи, полезные для души и тела. Мы, крестьяне, смыслим больше, чем они, по части перемен погоды, ибо научены этому долгим наблюдением происшествий и изменений — и в нашем теле, и в животных, да и в воздухе, воде и самой земле. Например, когда мы видим вечером, что небо краснеет, то знаем, что назавтра будет ясно, а когда то же самое видим поутру, знаем, что будет ветер или дождь. Но с вящею точностью дают нам судить о том животные, особливо гуси, утки и ослы. Когда гуси бегут, никем не гонимы, хлопая крыльями, — это примета к ветру; когда утки утыкаются клювом в задний проход — это к снегу; когда ослы задирают голову к небу, обнажая зубы, будто смеются, а потом ревут вполголоса — это к хорошей погоде; когда же они склонят голову к земле и свесят уши — это к скорому дождю. А что вы скажете, синьор, о наших телах? От них тоже получаем мы самые ясные знаки перемен в погоде, урожая и недорода. Когда в мае месяце нам, селянам (о людях знатных не умею сказать), докучает жестокий зуд в области шептунов, или пердежа, — это к урожаю; когда он докучает хозяйкам в области костреца, то есть ляжки, — к недороду. Когда ятра так опускаются, что оторвутся того и гляди от брюха, — это к дождю, а когда слишком сморщатся — к ветру. Но слишком долго было бы рассказывать обо всем по отдельности. Умей я сочинять, составил бы из этого прекрасную и обширную книгу. Поэтому в ответ на ваш вопрос я говорю, синьор, что сведал о скором дожде от моего осла, который не мог ни голову держать высоко, ни поднять уши: знайте, что это предсказание непогрешимое. Того ради я не побоюсь верстаться со всеми звездочетами, сколько их есть в свете, по части предсказания и понимания погодных перемен, покуда со мною будет этот осел, который, кажется, много в чем смекает.

Когда хозяин услыхал такие похвалы ослу, ему немедленно припало желание (как это бывает с большими людьми) получить его и держать при себе. Он не хотел медлить с удовлетворением этой прихоти, а потому тотчас заплатил за него сколько следовало и отправил селянина обратно в усадьбу без осла, которого взял в дом в качестве звездочета, и тот исправно служил ему в разных случаях. Он почитал себя самым счастливым меж всем ослиным племенем, видя, что служит особе благородной и именитой, и не вьючным скотом, но звездочетом, то есть в должности весьма важной и почетной.

Глава XXIX. Обо всем, что приключилось в доме этого дворянина

Он не вспоминал о наставлениях, данных ему матерью и другими, а тем паче обо всем, что с ним приключилось, от склонности спесивиться. Оттого, видя, что снова превознесся, он снова зачванился и, ослепленный дымом тщеславия, начал почитать себя не ослом, но первенствующей в этом доме особой, а вследствие сего — поступать нахально.

Он не был ни первым, ни последним животным, которое, видя себя превознесенным, полнится спесью в помыслах, словах и делах. Он не желал, чтобы какой-нибудь конь к нему приближался, даже и для неких любезностей, почитая себя важнее, а потому лягал их и показывал им зубы, хотя часто получал от них удары, и весьма болезненные. Кроме того, часто поднимался ему в мозг некий дым, из-за которого он иной раз не хотел, чтобы трогали его конюхи, они же по этой причине изливали на него тысячу шуток и издевательств. Не проходило и дня, чтобы не щелкали его по носу[133], что повергало его в отчаяние, тем более что он помнил, что отправляет в доме должность звездочета и хозяин много им доволен. Еще возрастали эти муки при виде того, что пса, не несшего службы в доме и ни к чему не годного, много ласкали и хозяин, и все прочие. И с крайней горечью жаловался он на своего хозяина, почему тот не заставляет являть ему уважение, как делает для коней и в особенности для пса. Поэтому, когда хозяин приказывал вывести его для предсказаний, он открывал рот, чтобы все ему объявить, но не выходило ничего, кроме громкого рева[134], так что, к вящему его огорчению, хозяин ничего не понимал.

Однажды, когда стоял он в стойле, одолеваемый печальными думами, в глубоком унынии и скорби, пришел туда помянутый пес, как делал иной раз, когда припадала ему охота, и, приметив его выражение, меланхолическое и тоскливое, приветствовал осла и молвил так:

— Добрый день, синьор астролог (так звали его все), куда унесся ваш мозг? Может, странствует в области астрологии? Пожалуйста, коли есть у вас что новое, поделитесь со мной.

Тот приободрился от такого приветствия и, зная этого пса за животное весьма дружелюбное, захотел обнаружить пред ним свое уныние, дав выход скорби, снедавшей ему утробу. В самом деле, для измученного нет лучшего лекарства, чем излить сокрытую печаль, поделившись ею с другом. Потому он отвечал так:

— Друг мой, я знаю, что ты один в этом доме мне дружествен, а потому хочу открыть тебе тайны моего сердца. Знай, что не астрология увлекла мой мозг, как ты полагаешь, но другие помыслы его тревожат и едва не вытягивают у меня из головы. Как это возможно, что я сделался предметом неприязни в доме, где вместе с богатством должна бы царить благосклонность? — я, повторяю, исполняющий столь знатную должность и служащий хозяину в таких делах, в которых никто другой услужить ему не может! Мало того что не сыщешь ни единого, кто выказывал бы мне уважение, но все мне враждебны, непрестанно шутят надо мной и издеваются, как тебе известно. А что меня больше всего угнетает, так это зрелище того, что хозяин не беспокоится, как мог и должен бы, об этих тягостях, — более того, кажется, что мои муки доставляют ему удовольствие. Не знаю, что он такое, какие мысли имеет на мой счет и чего я могу от него ждать, ибо он не обращает на меня ни малейшего внимания, а я, как-никак, животное порядочное и отправляю мою должность