от воплощавшей ужас живой скульптуры. Два сына и отец посередине, отчаянно протягивающий к ним руки, безнадежно запутались в смертельном клубке могучих змей. Слепота моя понемногу рассеивалась, из раны за ухом толчками вытекала кровь.

Шипение стихло. Сделав свое дело, змеи ускользнули обратно под воду. А троянцы, один за другим, обратили осуждающие взгляды к копью Лаокоона, все еще дрожавшему у коня в боку.

Может, этим бы все и кончилось: боги ясно дали понять, что причинившего хоть какой-нибудь вред коню немедленно накажут. Потащили бы его троянцы по полям сражений в город, если бы не Синон, не знаю. Этот грек клялся, хныча, что сбежал от своих же, собиравшихся принести его в жертву богам ради попутного ветра. Я слушала его внимательно, в каждом слове распознавая губительную ложь. Жертву греки и правда принесли, это я знала. Видела девушку, трепетавшую над сколоченным наспех алтарем, и нож, сверкнувший в рассветном солнце над ее голой шеей. Но они не стали бы приносить в жертву этого человека с бегающим взглядом, убеждавшего нас забрать коня себе и отнять таким образом удачу у отплывших греков, дабы их корабли затонули, а мы зажили бы в благоденствии.

Схватив отца за локоть, я взмолилась:

– Не верь ему!

Приам стряхнул мою руку, будто муху назойливую отогнал.

– Греки плохо с ним обошлись, – сказал он. – Видишь, раны от побоев на ногах, на запястьях – рубцы от веревки.

– Уловка это, чтобы мы ему поверили!

Успокоив частое от испуга дыхание, отбросив спутанные волосы назад и расправив плечи, я попыталась принять царственный вид. Андромаха бродила по песку, а рядом топал неуклюже Астианакс – ее мысли наводняла скорбь, он же, пропуская песок сквозь пухлые пальчики, повизгивал, радуясь новым ощущениям. Елена созерцала коня. Верила она, что первый муж и впрямь возвращается теперь в Спарту, оставив ее вдовой в чужой земле, куда однажды Елену привез Парис? Или тоже подозревала, что все это великий обман и греки нападут из засады в последний раз, дабы вернуть ее наконец-то домой? По прекрасному лицу Елены было не понять.

А Приам с Гекубой, будто ссохшиеся от боли, больше всего на свете, кажется, хотели верить словам Синона и наставлениям Антенора. Столь многие их сыновья плавали теперь бледной дымкой в подземном царстве. Как горько, должно быть, сожалели отец и мать, что одна я у них осталась, безумная дочь, норовящая теперь уничтожить надежды родителей на победу, хоть какую-то.

Я разжала пальцы, оставив вмятины на хрупкой, морщинистой отцовской руке. И сделала еще попытку:

– Можно же оставить коня здесь, на берегу. Здесь, при свете солнца посвятить его Аполлону, он ведь смотрит на нас сверху, а на ночь запереть ворота – вдруг кто-то из греков остался.

Диски из чеканной бронзы, украшавшие ворот Приамова хитона, блеснули в резком свете.

– Стало быть, за этого коня они хотели получить расположение Афины, – проговорил отец задумчиво. – Но, если вместо греков этот дар преподнесет ей Троя, почему бы богине не обратить свою благосклонность к нам, в конце-то концов?

Глаза обожгло слезами бессилия. Отец так увлеченно разглядывал коня, а я понапрасну бросала слова на ветер, невесомые, как перышки.

Вокруг загудели, принялись за дело – обвязали гигантского коня веревками и, поднатужившись как следует, поволокли. Палило солнце, голые руки мужчин, дружно тащивших тяжкий груз, смеясь и морщась одновременно, лоснились от пота. Беспечность всколыхнула троянцев, сладостное дуновение счастья: избавившись от войны и осады, вновь можно было, утопая ступнями в песке, говорить о вольной жизни. Я держалась в стороне.

Задумай я бежать, вот был бы удобный случай. Предостережений моих и слышать не хотели, знать не желали того, что могло бы нарушить хрупкое, едва обретенное беспамятство, всеми вдруг овладевшее. В городе, столь безрассудно поддавшемся легковерию, одна я, сумасшедшая пророчица, сохраняла ясность мысли.

Возмущение поднималось в моей груди, переходило, закипая, в ярость. Я делала для блага Трои что могла. Заботилась о храме Аполлона, молилась и исполняла обряды, ублажая нашего небесного покровителя. Годами изо всех сил прикусывала язык, чтобы не изречь никому не угодных прозрений. Побороть их, сдержать. Аполлон так жестоко покарал меня, а я ни разу слова против него не шепнула, не возроптала на несправедливость, лишь старалась служить ему усерднее, дабы удостоиться прощения. А от меня все отвернулись. Меня, дочь Приама и Гекубы, троянцы не жаловали, поносили или просто не замечали, как ни пыталась я им помочь. Так, может, пора предоставить их судьбе, пусть примут разорение Трои с распростертыми объятиями.

Я открыла глаза. Толпа уже взбиралась по склону, понемногу продвигаясь к городским стенам. Ветер доносил их возгласы: ворота узковаты, кричал кто-то, нужно разобрать стены по бокам, чтобы втащить коня внутрь без единой царапины. Стены, которые армия невиданных доселе размеров не смогла пробить за десять лет, разрушат теперь сами троянцы, из-за собственной глупости. Я покачала головой. И сделала шаг вперед, прочь от них всех. Потом еще один. И еще.

– Ты куда?

Я закусила губу. Уставилась на море и ей не отвечала.

– Кассандра?

Легко шагая по песку, она шла за мной. Дернув плечом, я стряхнула ее прикосновение.

– Кассандра, опасно здесь оставаться.

Голос ее, панически звеневший, заставил призадуматься. До сих пор Елену, кажется, ничто так не тревожило. Даже явление греческого войска. А уж гибель Париса и подавно.

– Опасно туда возвращаться, – ответила я.

Елена опять взяла меня за плечо. И подошла вплотную, но я упорно смотрела в сторону, не хотела видеть ее лица.

– Не знаю, зачем нужен этот конь, – тихо сыпала она словами. – Почему греки тут его оставили и стоит ли тащить его в город. – Ногти ее больно впивались в руку. – Но оставаться здесь одной, без защиты нельзя. Если кто-то из воинов остался, если кого-то бросили здесь…

Всхлип застрял в горле. Где-то там, в отдалении, если бы только туда дойти, найдется безопасное место, я точно знала. Видела его отчетливей, чем это самое море. Мягкие холмы, поросшие приветливым лесом. Тихий сельский дом с завитком курящегося дыма над трубой. Там, в покойном уединении, череп мой не будет раскалываться от боли, там не происходит ничего примечательного, а потому и предвидеть нечего.

– Все равно идти некуда, – сказала Елена.

Я посмотрела на нее. Свободной рукой беспокойно потирает затылок, брови сдвинуты, взгляд исполнен тревоги. Тревоги за меня, вдруг поняла я. Мои родители, сестры, братья, оставшиеся в живых, – все были уже далеко, двигались к воротам, вместе с конем и горожанами. Одна Елена осталась – ради меня. А чего