И как теперь пригодились им их деньги, ни разу Надя не приходила в центр без конвертов с гонораром для врачей, медсестер, что ставили ей капельницу, санитарочек, что подавали ей воды или меняли белье. Это было нормально, и доктора всех уровней относились к этому спокойно, как к должному.

В это же самое время рухнул их «Лицей». Кому-то очень серьезному, «крутому», как принято стало таких называть, приглянулось их помещение, и с Сергеем поговорили всего два раза. После второго раза он стал срочно закрывать все документы и вывозить особо ценные вещи: белый рояль они поставили в гостиной, немецкую стенку в прихожей, а все остальное раздали сотрудникам.

Надя очень тяжело переносила «химию», и было непонятно, от болезни она страдает или от лечения. Но она даже привыкла к своей теперешней жизни и все надеялась, что долго-долго еще будет жить, пусть и на лечении. Но лечение в конце концов совсем перестало ей помогать, и все решили, что ей дают не настоящие лекарства, а фальсифицированные. Об этом тогда даже писали в СМИ. Она нервничала, мучилась страшными болями, и каждую ампулу анальгетика приходилось им добывать с боем и за большие деньги.

И Юленька была теперь для нее сплошным страданием: она уезжала часто и неизвестно было, с кем и куда, и Надя на всякий случай написала завещание, в котором все оставляла только ей. Надеялась хоть этим растопить ее сердце. Но не растопила. Юля совершенно неожиданно продала свою квартиру и исчезла. И не звонила, не писала, как будто и нет ее совсем на белом свете. Надя мучилась, не связалась ли дочка с наркоманами и жива ли она.

Надя умерла дома. Как раз в этот день ее посетил долгожданный врач и на вопрос Нади «Почему же ей так плохо?» не задумываясь ответил: «Ну чего же вы, Надежда Александровна, хотите? Ведь вы болеете уже пять лет! Это очень долго!»

Сергей остался один. Теперь ни Нади, ни Юленьки, которую он любил, был грех на нем, совсем не по-отцовски. И он знал, что Надя знала об этом. Все прошло. Депрессия у него была страшная, и он постоянно выпивал. Виски, джин, дорогой коньяк — в доме еще с лучших времен все было. Ничего не помогало. Надо было срочно сменить обстановку, и решил Сергей поехать в тот самый отель в Турции, где много лет назад все было так хорошо и вся их жизнь с Надей тогда была просто праздником.

В аэропорту он запасся тремя разными бутылками виски: виски уже давно стало его любимым напитком, а тут еще и акция на виски была. В номере пятизведочного отеля все было, как в те счастливые времена, и он все пил и пил, и иногда даже плакал, и не брился, и даже в ресторан три дня не спускался, есть совсем не хотелось. На четвертый день решил взять себя в руки: принял холодный душ, побрился и решил пойти к морю. Он помнил: море здесь было таким спокойным, теплым. Пляж был совсем рядом. Он надел плавки в номере и, накинув белый махровый халат, спустился вниз.

Море было бесподобным. Он шаг за шагом медленно, наслаждаясь каждой секундой, погружался в воду и чувствовал, что боль и беды покидают его, он выйдет из моря другим, готовым к новой жизни, ведь его жизнь еще не кончилась!

Сергей не вышел из моря. Его и искать стали не сразу и нашли через два дня далеко от пляжа и на приличной глубине.

Потом одни говорили, что у него случился острый инфаркт, другие — что он сам утопился, а соседка по его московской квартире, старая верующая женщина, твердо сказала: «Надя забрала его к себе, он ей и там был очень нужен!»

Шел последний год «лихих 90-х». Начинался новый век. Но не для всех…

До 90-х годов училась в вузе и в аспирантуре, работала в НИИ, потом — в Комиссии по экономической реформе. В 90-е работала вице-президентом общественных фондов и преподавала в вузах.

Мы с пятилетней дочкой возвращались домой, в Москву, из Финляндии, где гостили у подруги. Нас усадили в поезд на небольшой станции под Хельсинки. Денег у меня почти не осталось, да они мне и не нужны были — в Москве встретят, а подруга, несмотря на мои протесты, положила в дорогу много еды. Зато я накупила подарков всем близким, вещичек дочке и себе…

Наш поезд пересекает границу. Вроде те же перелески и пустыри за окном, а сразу чувствуется, что это — Россия. Увы, не всегда это чувство тянет за собой гордость. Грязь, неухоженность заметны даже из окна поезда. В Выборге мы стояли довольно долго, нас успели посетить и пограничники, и таможенники, а поезд все еще не торопился в путь.

Мы с дочкой стояли рядом с проводницей у открытой двери, дышали свежим воздухом. И тут я заметила, что вдоль состава идет паренек лет двенадцати-тринадцати, что-то спрашивая у пассажиров, выглядывающих из открытых окон. Мальчишка был очень бедно, хотя и аккуратно, одет и очень красив: тоненький, с большими глазами и шевелюрой волос он сразу привлекал внимание. «Что он просит? Сигареты? Жвачку?» — поинтересовалась я у проводницы.

— Нет-нет! Мы его давно знаем, хороший парнишка, а родители у него — алкоголики. А он учится, тянется изо всех сил, к местной шпане не примыкает. Он хлеб просит. Я ему вот кое-что приготовила. Если у вас есть лишний хлеб, дайте ему. Он еще и с такими же, как он, малышами делится, их тут при станции много…

Меня как будто в сердце ударили ножом. Конечно, в Москве я тоже видела попрошаек, и взрослых, и подростков, и детей. Но те просили денег, и не раз я замечала, как презрительно смотрят нищие на тех, кто протягивает им по наивности что-то съестное. А тут! Что с тобой, моя страна, моя Россия?!

Дочка, не столько вникнув в суть нашего разговора, сколько почувствовав мое волнение, стала спрашивать, что случилось. Я схватила ее за руку и потащила в купе. На ходу объясняя, я собрала все съестные припасы, оставив лишь по бутерброду на утро, и поспешила обратно к проводнице.

Мальчик не успел отойти далеко. Я окликнула его и протянула свой пакет.

Лицо парнишки осветила благодарная улыбка. Он схватил подарок, заглянул внутрь и вытащил невскрытую упаковку с карельскими пирожками.

— Ой, а это что?

Я объяснила. Мальчик еще раз поблагодарил, поезд дернулся и неспешно тронулся. Мальчик махал нам рукой. Я горько жалела, что потратила все деньги и не могу оказать ощутимую помощь. Мне было стыдно за свое благополучие. Прошло много лет, а я не могу забыть этого эпизода.

Москва

До 90-х — учитель математики и физики. В 90-е — учитель математики. После 90-х — пенсионерка.

90-е годы… Мне около сорока лет. Я — простая советская учительница математики и физики. Очень люблю свою математику и детей, которых учу и воспитываю. Есть у меня, на мой взгляд, некоторые странности. Первая — я все считаю: ступеньки лестниц, шаги, просто считаю, когда хочу выбросить из головы негативные мысли. Это маленькая, безобидная странность. Вторая — люблю смотреть, проходя по улице, на светящиеся вечером окна. Смотрю и представляю: вот окно, где горят все лампы, раздается громкая современная музыка, веселый смех. Это празднует молодежь. Успехов вам, ребята, пусть минуют вас печали.