Я посмотрел на ее глаза и губы, на все ее красивое теловысокой и уже вполне развившейся девушки, услыхал запах ее духов…

— Болен, — ответил я шутливо, с болью чувствуя всеобаяние ее.

— Чем?

— Жаждой того, чего у меня нет, — сказал я. —А хочу я многого… Любви, здоровья, крепости духа, денег, деятельности…

К удивлению моему, она, помолчав, быстро и серьезноответила:

— Я очень понимаю вас. У меня тоже ничего нет. Тольконе нужно говорить об этом…

Я хотел что-то возразить, но удержался и только с радостьюпочувствовал, что между нами уже установилась какая-то тонкая связь.

— Ну, а почему же вы думаете, что я гордец инелюдим? — спросил я.

— Потому что у вас очень надменный и грустныйвзгляд, — сказала Зина. — Мне кажется, что вы никогда никого нелюбили и что вы большой эгоист.

Я был задет за живое, но опять сдержал себя и стал говоритьполушутливым тоном:

— Может быть… Кого любить? За что?

— Виновата, — вдруг сказала Зина. — Мне нужноподойти к тетушке.

И она с приветливой и радостной улыбкой пошла навстречустарухе, сопровождаемой белокурым и женственным молодым человеком, —старухе с лошадиным лицом и совиными глазами, которые посмотрели на меня оченьудивленно. Я, как истый пролетарий, опять почувствовал себя лишним и надулся. Акогда Зина вернулась ко мне, начал притворно-лениво и очень некстати глумитьсянад жандармским полковником, над любительницей-певицей, пожилой, некрасивой исильно декольтированной девушкой, над виолончелистом…

— Посмотрите, — говорил я, — какой онмаленький, плюгавый. Лицо — конфетное, но зато волосы совсем как у Рубинштейна…

— А это кто, не знаете? — продолжал я, все болеераздражаясь и все более желая вовлечь ее в разговор. — Вот тот пожилойгосподин с артистической наружностью и лицом алкоголика? Посмотрите, как у негозапухли глаза и как он смотрит всегда — точно сонный, с холодным презрением.Это настоящий клубный посетитель, и про него непременно говорят, что он —умница, золотая голова, только спился, опустился и должен всем…

— Это Алексей Алексеевич Бахтин, мой дядя, —ответила Зина с неловкой улыбкой.

III

Таков был первый вечер. Однако я часто начал бывать уСоймоновых, и Зина сперва радовалась мне. Мы даже говорили друг другу, что мы —большие друзья, но что-то мешало нашей дружбе: общее у нас было одно — жаждажизни, — в остальном мы были чужды друг другу. Это я чувствовал большевсего, когда у Соймоновых собирались гости. Наши разговоры, — даженаедине, — не удовлетворяли меня. Наступили апрельские дни, мне хотелоськуда-нибудь за город, в степь… Но она неизменно отвечала:

— Я вовсе не хочу, чтобы мы сделались басней города.Вот соберемся как-нибудь компанией. Вы ведь все равно знаете, что я только длявас поеду.

И я ограничивался тем, что провожал ее в лавки или внародную чайную, где она, в числе других дам-благотворительниц, дежурила попятницам. А вечером я один уходил за город, к вокзалу за реку или в городскойсад, где еще не началась летняя ресторанная жизнь.

По вечерам в саду совсем никого не было. Чистый весеннийвоздух холодел, в пустынном, еще черном саду казалось, что стоит ясныйоктябрьский вечер. Только звезды по-весеннему ласково теплились над вершинамидеревьев и соловьи в чащах пробовали свои голоса. Резко пахло пробивавшейся из землитравой и самой землею — холодной и влажной… Дома же я до поздней ночи играл ураскрытого окна на скрипке, и скрипка звонко и жалобно пела в лад с моимсердцем.

Потом было одно время, когда Зина резко изменилась ко мне. Всредине мая подготовительные управские работы к экстренному собранию непозволяли мне ходить к Соймоновым. И вот как-то в воскресенье я сидел в своейкомнате и спешил окончить кое-какие статистические выкладки. С самого утраперепадал теплый, золотой дождик, и обмытая им майская зелень, и самый воздух,казалось, молодели от него. Гром рокотал то в той, то в другой стороне, нопоминутно, между клубами дымчатых и белых облаков, вздымавшихся по небу, сиялаяркая лазурь и выглядывало жаркое солнце. Я засмотрелся в окно, на голубые лужипод деревьями, как вдруг мимо окна быстро прошла Зина. С минуту я сиделнеподвижно, изумленный ее появлением, потом схватил шляпу и кинулся на улицу…Ах, какой это был славный день!

— Мне было грустно без вас, — говорила Зина,смущенно улыбаясь, — я сама, наконец, решилась идти к вам.

И я в упоении целовал ее душистые руки с колючими перстнямии не знал, что сказать ей, от счастья…

А потом я не знал, что сказать, от сомнений. Я по целымночам обдумывал на тысячи ладов, что может выйти из моего брака с Зиной. «Мыразные люди, — думал я, — она даже малоинтеллигентна. Наконец, у нееничего нет, и куда я возьму ее? В эту комнату?»

И потянулись томительные вечера, которые я неизменнопроводил у Соймоновых… Да и любил ли я ее?

Помню, в один холодный и дождливый вечер мне было особенноскучно. Зина что-то шила, я перелистывал журнал, нашел чье-то стихотворение:

Укор ли нам неся, прощальный ли привет,

Как дальних волн прибой, осенний ветер стонет…

— Не правда ли, хорошо? — спросил я, прочитав этидве строки.

— Да, красиво, — ответила Зина.

— А по-моему, — сказал Александр Данилыч, —все это собачья старость и больше ничего.

Зина звонко расхохоталась…

А тут у Соймоновых почти каждый день начал бывать помощникприсяжного поверенного Богаут, молодой человек, здоровый и жизнерадостный, какнемец, всегда и со всеми любезный и ласковый. Я же стал проводить вечера вобществе Елены, милой и простой девушки из духовного звания. Мы ели с нейколбасу, пили чай, слушали у окна музыку военного оркестра, доносившуюся изсада, и говорили о марксистах и народниках… О чем ином мы могли говорить с ней?Что-то очень милое было в ее простом, русском лице, что-то трогательное было вее открытом взгляде и в том, как она, доставая из кармана юбки роговуюгребеночку, причесывала свои стриженые волосы на косой ряд. Но я уже замечал,что она мою товарищескую нежность и нашу выдумку говорить на «ты» начинаетпринимать за любовь. Я смеялся и над марксистами, и над народниками, говорил,что я мог бы стать общественным человеком только при исключительных условиях,например, если бы настали дни настоящего общественного подъема, или если бы ясам хоть немного был счастлив лично… Она смотрела на меня в такие минутыпристально, жадно и, увлекаясь страстностью моих слов о личном счастье, о тоскесуществования среди поголовного мещанства, говорила задумчиво и убежденно:

— Ты не понимаешь самого себя…

IV

В надежде, что она придет как раз в мое отсутствие, яотправляюсь в кухмистерскую обедать.