На ранней заре, когда еще кричат петухи и по-черному дымятсяизбы, распахнешь, бывало, окно в прохладный сад, наполненный лиловатым туманом,сквозь который ярко блестит кое-где утреннее солнце, и не утерпишь — велишьпоскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться на пруд. Мелкая листвапочти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Водапод лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжелая. Она мгновеннопрогоняет ночную лень, и, умывшись и позавтракав в людской с работникамигорячими картошками и черным хлебом с крупной сырой солью, с наслаждениемчувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту. Осень— пора престольных праздников, и народ в это время прибран, доволен, виддеревни совсем не тот, что в другую пору. Если же год урожайный и на гумнахвозвышается целый золотой город, а на реке звонко и резко гогочут по утрамгуси, так в деревне и совсем не плохо. К тому же наши Выселки спокон веку, ещесо времен дедушки, славились «богатством». Старики и старухи жили в Выселкахочень подолгу, — первый признак богатой деревни, — и были все высокие,большие и белые, как лунь. Только и слышишь, бывало: "Да, — вотАгафья восемьдесят три годочка отмахала!" — или разговоры в такомроде:

— И когда это ты умрешь, Панкрат? Небось тебе лет стобудет?

— Как изволите говорить, батюшка?

— Сколько тебе годов, спрашиваю!

— А не знаю-с, батюшка.

— Да Платона Аполлоныча-то помнишь?

— Как же-с, батюшка, — явственно помню.

— Ну, вот видишь. Тебе, значит, никак не меньше ста.

Старик, который стоит перед барином вытянувшись, кротко ивиновато улыбается. Что ж, мол, делать, — виноват, зажился. И он,вероятно, еще более зажился бы, если бы не объелся в Петровки луку.

Помню я и старуху его. Все, бывало, сидит на скамеечке, накрыльце, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейкуруками, — все о чем-то думает. "О добре своем небось", —говорили бабы, потому что «добра» у нее в сундуках было, правда, много. А онабудто и не слышит; подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустноприподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то. Большаябыла старуха, вся какая-то темная. Панева — чуть не прошлого столетия, чуньки —покойницкие, шея — желтая и высохшая, рубаха с канифасовыми косяками всегдабелая-белая, — "совсем хоть в гроб клади". А около крыльцабольшой камень лежал: сама купила себе на могилку, так же как и саван, —отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям.

Под стать старикам были и дворы в Выселках: кирпичные,строенные еще дедами. А у богатых мужиков — у Савелия, у Игната, у Дрона — избыбыли в две-три связи, потому что делиться в Выселках еще не было моды. В такихсемьях водили пчел, гордились жеребцом-битюгом сиво-железното цвета и держалиусадьбы в порядке. На гумнах темнели густые и тучные конопляники, стояли овиныи риги, крытые вприческу; в пуньках и амбарчиках были железные двери, закоторыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, меры,окованные медными обручами. На воротах и на санках были выжжены кресты. Ипомню, мне порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком. Когда, бывало,едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить,молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с солнцем, подгустой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистуюзамашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги с подковками. Если же,думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе, дапоездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной надеревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, — так большеи желать невозможно!

Склад средней дворянской жизни еще и на моей памяти, —очень недавно, — имел много общего со складом богатой мужицкой жизни посвоей домовитости и сельскому старосветскому благополучию. Такова, например,была усадьба тетки Анны Герасимовны, жившей от Выселок верстах в двенадцати.Пока, бывало, доедешь до этой усадьбы, уже совсем обедняется. С собаками насворах ехать приходится шагом, да и спешить не хочется, — так весело воткрытом поле в солнечный и прохладный день! Местность ровная, видно далеко.Небо легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкает сбоку, и дорога,укатанная после дождей телегами, замаслилась и блестит, как рельсы. Вокруграскидываются широкими косяками свежие, пышно-зеленые озими. Взовьетсяоткуда-нибудь ястребок в прозрачном воздухе и замрет на одном месте, трепещаострыми крылышками. А в ясную даль убегают четко видные телеграфные столбы, ипроволоки их, как серебряные струны, скользят по склону ясного неба. На нихсидят кобчики, — совсем черные значки на нотной бумаге.

Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у теткиАнны Герасимовны чувствовал его. Въедешь во двор и сразу ощутишь, что тут оноеще вполне живо. Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженнаястолетними березами и лозинами. Надворных построек — невысоких, но домовитых —множество, и все они точно слиты из темных дубовых бревен под соломеннымикрышами. Выделяется величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшаялюдская, из которой выглядывают последние могикане дворового сословия —какие-то ветхие старики и старухи, дряхлый повар в отставке, похожий наДон-Кихота. Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низкокланяются. Седой кучер, направляющийся от каретного сарая взять лошадь, еще усарая снимает шапку и по всему двору идет с обнаженной головой. Он у теткиездил форейтором, а теперь возит ее к обедне, — зимой в возке, а летом вкрепкой, окованной железом тележке, вроде тех, на которых ездят попы. Сад утетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а дом —крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада, — ветви лип обнималиего, — был невелик и приземист, но казалось, что ему и веку небудет, — так основательно глядел он из-под своей необыкновенно высокой итолстой соломенной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени. Мне егопередний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит из-подогромной шапки впадинами глаз, — окнами с перламутровыми от дождя и солнцастеклами. А по бокам этих глаз были крыльца, — два старых больших крыльцас колоннами. На фронтоне их всегда сидели сытые голуби, между тем как тысячиворобьев дождем пересыпались с крыши на крышу… И уютно чувствовал себя гость вэтом гнезде под бирюзовым осенним небом!

Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потомуже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который сиюня лежит на окнах… Во всех комнатах — в лакейской, в зале, в гостиной —прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла оконцветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столыс инкрустациями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трогалисьс места. И вот слышится покашливанье: выходит тетка. Она небольшая, но тоже,как и все кругом, прочная. На плечах у нее накинута большая персидская шаль.Выйдет она важно, но приветливо, и сейчас же под бесконечные разговоры простарину, про наследства, начинают появляться угощения: сперва «дули»,яблоки, — антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», — апотом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком,фаршированяая курица, индюшка, маринады и красный квас, — крепкий исладкий-пресладкий… Окна в сад подняты, и оттуда веет бодрой осенней прохладой.