— Прошу!

— Я только на минутку, — ответила она сухо, входяв комнату и не глядя на меня.

Я подвинул ей кресло, сел против нее и взял ее за руку.

— Снимай, — сказал я ласково, указывая глазами наперчатку, — посиди у меня.

Она взглянула на меня, улыбнулась, но вдруг губы ее дрогнулии на глазах показались слезы.

— Елена! — сказал я укоризненно.

Она не ответила. Я повторил свои слова, но уже без нежностии пожал плечами.

— Елена! — снова начал я с раздражением. —Надо же взять себя в руки, — прибавил я, чувствуя, что говорю глупости.

Она упорно молчала. Зубы ее были стиснуты, в голубых глазах,пристально устремленных на огонь, стояли слезы.

Я с шумом отодвинул кресло, быстро застегнул на все пуговицыпиджак и, заложив руки в карманы, заходил по комнате. Но, повернув раза два илитри, снова бросился в кресло и, прикрыв глаза, спросил с холоднойнасмешливостью:

— Что же тебе угодно от меня?

Она быстро и удивленно взглянула на меня, хотела что-тосказать, но вдруг закрыла лицо руками и разразилась громкими рыданиями. И,рыдая, комкая к глазам платок, заговорила отрывистым, резким голосом:

— Ты не смеешь так говорить!.. Как ты… смеешь… когда я…так… относилась к тебе? Ты обманывал меня…

— Зачем ты врешь? — перебил я ее. — Тыотлично знаешь, что я относился к тебе по-дружески. Но я не хочу вашеймещанской любви… Оставьте меня в покое!

— А я не хочу твоей декадентской дружбы! —крикнула Елена и отняла платок от глаз. — Зачем ты ломался? —заговорила она твердо, сдерживая рыдания и глядя на меня в упор сненавистью. — Почему ты вообразил, что мной можно было играть?

Я опять резко перебил ее:

— Ты с ума сошла! Когда я играл тобою? Мы оба одиноки,оба искали поддержки друг в друге, — и, конечно, не нашли, — и большемежду нами ничего не было.

— А, ничего! — снова крикнула Елена злобно ирадостно. — Какой же такой любви вам угодно? Почему ты даже мысли недопускаешь равнять меня с собою? Я одна, меня ждет ужасная жизнь где-нибудь всельском училище, я мелкая общественная единица, но я лучше тебя. А ты? Ты дажевообразить себе не можешь, как я вас ненавижу всех — неврастеников, эгоистов!Все для себя! Все ждете, что ваша ничтожная жизнь обратится в нечтонеобыкновенное!

— Да! — сказал я со злобою, подымаясь. — Ялюблю жизнь, безнадежно люблю! Мне дана только одна жизнь, и та на какие-нибудьпятьдесят лет, из которых пятнадцать ушло на детство и четверть уйдет на сон. Ипри этом я никогда не знал счастья! Смешно, не правда ли?

Но Елена опять прижала платок к глазам и зарыдала с новойсилой.

— И поэтому ты… — заговорила она гадливо. — Ипотому ты сегодня так низко и спрятался от меня? Ты опять лжешь, чтобызакрыться пышными фразами…

Я с неимоверной быстротой схватил пресс-папье и со всегоразмаху ударил им по столу.

— Уйди! — крикнул я бешено.

И мгновенно похолодел от ужаса за сделанное. Я увидал, какЕлена вскочила, сразу оборвав рыдания, и лицо ее перекосилось от детскогостраха.

— Уйди! — закричал я опять, но уже другим, жалкимголосом.

Она распахнула дверь, и ветер, как шалый, со стуком рванул ксебе раму, с шелестом и шумом деревьев ворвался в комнату и мгновенно вырвалсвет из лампы. Я упал на постель, уткнулся лицом в подушку и заскрежеталзубами, упиваясь своей скорбью и своим отчаяньем. Тополи гудели и бушевали вомраке…

1897

Был ли это сон или час ночной таинственной жизни, которая такпохожа на сновидение? Казалось мне, что осенний грустный месяц уже давным-давноплывет над землей, что наступил час отдыха от всей лжи и суеты дня. Казалось,что уже весь, до последнего нищенского угла заснул Париж. Долго спал я, инаконец медленно отошел от меня сон, как заботливый и неторопливый врач,сделавший свое дело и оставивший больного уже тогда, когда он вздохнул полнойгрудью и, открыв глаза, улыбнулся застенчивой и радостной улыбкой возвращения кжизни. Очнувшись, открыв глаза, я увидал себя в тихом и светлом царстве ночи.

Я неслышно ходил по ковру в своей комнате на пятом этаже иподошел к одному из окон. Я смотрел то в комнату, большую и полную легкогосумрака, то в верхнее стекло окна на месяц. Месяц тогда обливал меня светом, и,подняв глаза кверху, я долго смотрел в его лицо. Месячный свет, проходя сквозьбелесые кружева гардин, смягчал сумрак в глубине комнаты. Отсюда месяца не быловидно. Но все четыре окна были озарены ярко, как и то, что было возле них.Месячный свет падал из окон бледно-голубыми, бледно-серебристыми арками, и вкаждой из них был дымчатый теневой крест, мягко ломавшийся по озаренным креслами стульям. И в кресле у крайнего окна сидела та, которую я любил, — вся вбелом, похожая на девочку, бледная и прекрасная, усталая ото всего, что мыпережили и что так часто делало нас злыми и беспощадными врагами.

Отчего она тоже не спала в эту ночь?

Избегая глядеть на нее, я сел на окно, рядом с ней… Да,поздно — вся пятиэтажная стена противоположных домов темна. Окна там чернеют, какслепые глаза. Я заглянул вниз, — узкий и глубокий коридор улицы тоже темени пуст. И так во всем городе. Только бледный сияющий месяц, слегка наклоненный,катится и в то же время остается недвижимым среди дымчатых бегущих облаков,одиноко бодрствуя над городом. Он глядел мне прямо в глаза, светлый, но немногона ущербе и оттого — печальный. Облака дымом плыли мимо него. Около месяца онибыли светлы и таяли, дальше сгущались, а за гребнем крыш проходили уже совсемугрюмой и тяжелой грядой…

Давно не видал я месячной ночи! И вот мысли мои опятьвозвратились к далеким, почти забытым осенним ночам, которые видел я когда-то вдетстве, среди холмистой и скудной степи средней России. Там месяц глядел подмою родную кровлю, и там впервые узнал и полюбил я его кроткое и бледное лицо.Я мысленно покинул Париж, и на мгновение померещилась мне вся Россия, точно свозвышенности я взглянул на огромную низменность. Вот золотисто-блестящаяпустынная ширь Балтийского моря. Вот — хмурые страны сосен, уходящие в сумрак квостоку, вот — редкие леса, болота и перелески, ниже которых, к югу, начинаютсябесконечные поля и равнины. На сотни верст скользят по лесам рельсы железныхдорог, тускло поблескивая при месяце. Сонные разноцветные огоньки мерцают вдольпутей и один за другим убегают на мою родину. Передо мной слегка холмистыеполя, а среди них — старый, серый помещичий дом, ветхий и кроткий при месячномсвете… Неужели это тот же самый месяц, который глядел когда-то в мою детскуюкомнату, который видел меня потом юношей и который грустит теперь вместе сомной о моей неудавшейся молодости? Это он успокоил меня в светлом царстве ночи…